Дождавшийся Манчак

— Да. Боюсь. Только наоборот. Я боюсь никого не встретить, — сухо ответил белый и Самюэль понял, что тот не врет.

Они медленно вошли в неприятно узкую протоку меж двух длинных островов.

— Забавно. Чем дальше в лес, тем больше дров. Ощущение, что воды становится меньше, а земли больше. Тут, часом, пустыня дальше не начнется? — Спросил белый.

— Ты много говоришь. Что ты видишь такого? — Неожиданно спросил Самюэль, поняв, что белый уже, кажется, забыл, о чем спрашивал, впившись глазами в кусты.

— А ты всмотрись. Толпы. Их просто толпы, — белый повел стволами, показывая на берег.

Белый был прав. Берега кишели людьми. Бывшими людьми. Или ставшими, наконец, людьми. Теми, кто умер тут много-много лет назад. То ли это были живые мертвецы, что было бы понятно, но жутко, то ли они вообще не были мертвецами, а это почему-то пугало куда больше. Тени? Призраки? Но они сами кидали тени и тут же сливались с ними, проваливались в них, чтобы, миг спустя, вынырнуть из самих себя в другом месте — так мелкая волна набегает и падает в себя же, чтобы вернуться через миг.

Тянуло жутью. Смертью. Смертью лютой, нечеловеческой. Становилось ясно, что хозяева Манчака, или рабы Манчака, никак не равнодушны к ним обоим, куда там. Они просто ненавидели их. Ненавидели всем, что оставалось от их разума или души. Но в воду они не шли. Мысль пришла сама — Манчака они хватили по ноздри, и теперь просто боятся его воды.

— Манчак переполнен ненавистью. Для боли в нем места уже не осталось. И ненависть эту принесли сюда люди, — сказал белый негромко. — Но, думаю, что ненависти к роду людскому тут хватало и до первого раба, утонувшего в его трясине. Это место ненавидит живых. Но, тем не менее, не отпускает от себя их подобия. Это и есть настоящее одиночество. Манчак создал себе свой мир. Ему это удалось. Видимо, потому, что Манчак никогда не был человеком. Нам это никогда не удается. Только единицам.

— Ты совсем ебнулся, «снежок», Манчак — адово болото, как оно могло быть человеком?! Или ты о чем?!

— А ты не видишь, что Манчак очень нехило напоминает человеческую душу, ниггер?

— Да иди ты на хуй! — Заорал Самюэль полным голосом.

— Орешь. Злишься. И они злятся. Они уже не могут думать, а ты не хочешь. Есть меж вами разница? Сейчас? Есть, но чисто физическая.

Тени на берегу наливались плотью, они бежали по берегу, протягивая к лодке руки. Призраки?! Да нет, твою мать, скорее, осатаневшие от голода беглые рабы, которые хотели свежей крови и мяса. Глаз у теней не бывает, а эти смотрели во все глаза. Если бы Самюэля спросили, что в их взгляде самое жуткое, он бы ответил, не думая: «Надежда». Никогда еще он не видел и не чувствовал, чтобы чья-та надежда внушала такой ужас. Ружье в руках белого уже не казалось ненужным. Если острова скоро не кончатся, то эти ребята одолеют свой страх. И плоть их станет совсем уже настоящей, хотя и давно мертвой. Или протока станет совсем узкой. Самюэль достал из ящика дробовик и одной рукой передернул его цевье.

Толпа его сородичей, как ни крути, мелькнула в голове у Самюэля мысль. Они же были одной крови, нет? Пусть когда-то? Но он не сомневался, что, попади он в их странно-вытягивающиеся руки, эта мысль мертвецов не остановит.

Тут он понял, что добавляет ужаса. Топот. Шлепанье десятков босых ног по берегу. По самой кромке вода Манчака. Молчание, тихий гул движка и топот, становящийся все более слышимым. Протока сужается? Или они все больше входят в этот мир?!

— Протока расширяется, Самюэль. Мне кажется, лучше не стрелять. Манчак показал нам границу — то есть, тебе показал. На будущее. Что она есть всегда. Как и равновесие. Если мы проявим злобу, с берега ответят тем же. У нас одиннадцать выстрелов на двоих, у них? Так всегда в жизни, мой ниггер, так всегда.

— Блядь! — Только и смог вымолвить Самюэль.

— Согласен, — тяжело вздохнул белый. Протока вырвалась из объятий островка и истошный, многоголосый вой, вой тоски и жадности, вой сожаления, не животный, но худший — человеческий, идущий из самой сути бытия этих тварей, когда-то бывших людьми, огласил Манчак. А может — людьми без всего, что делает их людьми? Но что это? Ответить на это мог бы разве что Папа Лякур, если бы был тут и пожелал ответить. Сам Самюэль даже не пытался.

— Сомнения еще есть? Если нас собирались жрать, то мы могли бы стрелять с каким-то эффектом. А ты говорил — «стрелять не в кого». Есть, в кого. Всегда есть.

Какое-то время плыли молча. Оба человека, белый и черный, курили и внимательно смотрели перед собой и по сторонам. Молчание снова нарушил Самюэль.

— Ты слыхал, что Манчак хотят осушить? Точнее, хотели? Те самые белые, что не верят ни во что — ни в проклятье королевы, ни в лоа, ни в своего Бога. Лютая задумка. Чистый бред.

— Бред, — согласился белый, глядя на черную гладь Манчака, — пока люди убивают королей, а подчиняются кухаркам, Манчак осушить невозможно.

Самюэль не совсем понял, о каких кухарках толковал белый, заманивший его на верную смерть, но понял, что тот согласен с ним — Манчак нельзя осушить, пока над ним висит проклятье королевы.