Дожди над Россией

— А разве с нами был кто третий? — заботливо спросил меня Глеб.

— Я что-то не заметил.

В угрюмой сосредоточенности он пустил округ себя хваткий взгляд, пропаще вздохнул:

— Я тоже…

Мама угнездилась в теньке плетня. Машет нам:

— Бросайте, хлопцы. Сидайте! Сидайте!

Тохи обрадованно, будто это их звали к столу, выпорхнули из наших рук.

Но кто бы ещё разжал нам пальцы?

Мы ловчим на ходу свести их в кулаки — не получается.

— Замри! — крикнул я.

Глеб уже занёс ногу над ручьём и так, с поднятой ногой, застыл.

Негнущимися пальцами, как лопаткой, зачерпнул я ила, швырнул ему на бок.

— Ну Антонелли! Люди живые ходят!

— А ты думал, одни покойнички шпацируют?[55]

— Увидят…

— В обморок не упадут. А то наш Забывашкин эр-раз через воду, ручонки и не собирается мыть. Эге, думаю, надо напомнить.

— Всего выляпал! Теперь мойся.

— На то и рассчитывалось. Омоешь бочок, заодно сполоснёшь и ручки. Перед едой высочайше не возбраняется.

— Кто же спорит? — кротким голоском тишайшего из смертных согласился Глеб и не забыл метнуть в меня горсть ила.

В ручье мы весело схлёстываем с себя грязь. Внутри нас то ли на дрожках кто раскатывал, то ли рвались самодельные фугаски.

— А третий, — я саданул себя кулаком по рыку во впалом животе, — был. Марш святого Антония! К э н я з ь Солнушко скоро будут полудневать. А ты напевай:

— Где ты, где ты,
Завтрак наш, гуляешь?

— Хлопцы! — шумит мама. — Да хватит полоскаться. Сороки покрадуть! Шо я тоди буду одна робыты?

Старая добрая кошёлка бережно рассадила нас тугим кружком.

На раскинутый синий фартук мама выставила из плетёнки зелёную литровую бутылку с супом.

— Что это Вы, ма, так торжественно молчите? — со смешком подкатываюсь я.

— А шо я вам, хлопцы, вэсэлого скажу?

— Хотя бы это: «На тебе, Глебонька, кренделёк. На, Антошенька, два. С праздничком!»

Нечаянная обида подпекла её.

— И-и!.. Нашёл чем по глазах стебать, — глухо проговорила она. — Из чего тулить твои крендельки-орешки? Пшеничной муки нэма и знаку…

— Ма, да не оправдывайтесь Вы перед этим гориголовкой, — сказал Глеб и выставил мне из-под мышки кулак.

Светлеет мама лицом.

— Спасибо заступничку. На́ тоби твою гарну ложечку…

Глеб важно принял свою ложку, вмельк пробежался глазами по стеблю. Ещё зимой он сам нацарапал на стебле гвоздком: «Найди мясо!»

— Будем искать вместе, — улыбнулся Глеб ложке. — Быстрей найдём.

— Не, Глеба, похоже, не найдёте и вдвох… — Мама основательно роется в кошёлке, конфузливо кривится: — Э-э!.. Стара шкабердюга… Я, хлопцы, мыску забула!

— Значит, так надо, — деловито рубнул Глеб. — Ложечке даём отгул по случаю Первомая. — Он кольнул меня в бок локтем. — Делюсь по-братски. Тебе вершки или корешки?

— Вершки.

Глеб постно протягивает мне затычку от бутылки.

Мотает над собой бутылкой.

— У неё головка не закружится? — переживаю я за бутылку.

Глеб не опускается до ответа мне, смотрит бутылку на солнце.

— Ну и супище!.. Госпожа Перловка… Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой. Вижу, гордое мясо в забеге не участвует. Зато луку-у…

— Ну а як же? — спохватывается мама. — Лук пользительный. Одна титка по радиву казала, шо лук по митаминам бежит на первом месте, а потом капуста. На лук мы богатюки… По всяк лето его что грязи. Хоть луковым плетнём огородись!

Глеб развалил кукурузный чурек натрое.

Мама отмахнулась от своей доли.

— Иди ты! Я дома поела… Не ждить, ешьте плотно. Глаза шоб не западали.

— Без Вас мы не начнём, — уважительно поглаживает Глеб бутылку. — Мы не видали, как Вы ели.

— Да. Не видали, — подтянул я Глебову сторону.

Через силу мама взяла свой кусок, и бутылка забегала по кругу.

Рад Глеб, что чурек велик; рад и чурек, что у Глеба рот велик. Эвва, ка-ак он жестоко кусает! Голодный и от камня откусит, не окажись чурека.

В мгновение все остались без дела. Никто не заметил, куда подевались суп и чурек. Только разбежались — стоп!

— Что ещё? — буркнул Глеб с жёстким спокойствием палача — отрубил одному голову, на всякий случай интересуется: кому ещё?

— А супик ничего, — доложил я маме.

— Всё ж не суха вода, — уточнила она.

Я взял бутылку, в которой только что был суп, прижал к груди и, ласково наглаживая её, запел:

— Супчик жиденький,
Но питательный…

Я наставил палец на Глеба и влюблённо продолжал гудеть:

— Будешь худенький,
Но пузатенький.

— Эта горя нам не грозит! — постучал он себя по впалому животу. — Ма, вторая серия будет?

— Будэ, будэ, — покивала мама.

На синий стол выскочила кастрюля с мамалыгой и с молоком.

Глеб отпустил ремень на одну дырочку:

— Зарадовалась душа, что видит кашу, разгоню нашу. Такой кашенции ни один король не ел!

— Шо ж то за король, раз ему и мамалыги не дають?.. — загоревала мама. — А Митька, гляди, зараз на демонстрации… Хай сыночку лэгэ-эсенько икнэться…

— Хай! — подкрякнул Глеб дуря.

Я тоже ничего не имел против:

— Хай!

Глеб заведённо утаскивал из кастрюли ложку за ложкой с горой. Я ловчил не отстать.

Вдруг Глеб присвистнул.

— И что то за мода свистеть за столом? — выговорила мама.