Дожди над Россией

— Да ищем, — Глеб приставил ладонь навесиком к глазам, смурно огляделся по сторонам, — где земля помягче.

— У меня перина. — Мама смахнула со щеки гроздь пота. — Тоха сама сеет.

— Сама сеет? Го! Это нам под масть. — Глеб быстро кланяется, как стрелка на весах, в обе стороны. Сначала мне, потом маме. — Принимайте нас назад в свою компанеллу!

Он прибился к маме справа, я слева.

Пока мы варили чепуху на постном масле, мама засеяла приличный лоскуток и исправно гнала пионерку — в клину шла первой. Мы кинулись её догонять.

Местами земля была гранитно неприступна. Но и не оставлять же балалайки, зерно поверху. Кепкой я таскал воду из ручья, и земля с шипением пила, отмякала.

Босые ноги мамы уходили всё медленней. Совестливо, низко их закрывала фиолетовая юбка. На плечах умывалась по́том привялая ситцевая кофтёнка. Па-арко… Русые волосы тугим, гладким золотым свитком лежали на затылке. Тонкий аккуратный нос, ясный очерк тонких губ и острый подбородок выказывали власть в характере. Удивлённые зелёные глаза с тёмным отливом лучились чистотой души.

На родинку-горошинку с кисточкой пшеничных волосков над левым углом губ села муха. Мама тряхнула головой, дунула. Муха немного подумала, улетела.

Мама устало огляделась.

— Как покойно… Одному ручью не спится…

— Первое ж Мая, курица хромая, — отозвался Глеб.

— Отличная у тебя память на праздники, — подковыристо колупнул я.

— Не жалуюсь. — Глеб воткнул сердитый взгляд мне под тоху. — Глубже кусай. А то кукурузу еле накрываешь… За такую работёху мы тебе не орден — простую медальку не кинем.

— Не пужай, — поощрительно улыбнулась мне мама. — Старается ж человек… Думаешь, он хуже тебя зна: хорошо зерно в землю спать уложишь, хорошо урожаем и разбудишь?

— Пока он сам на ходу спит, — проворчал Глеб. — Кисло тохой командует…

И снова слепая солнечная тишина. Тоскливо на душе от усталости, от белого молчания, от слюдяного неба.

Глеб слегка оттягивает резинку трусов… Вентилирует своё хозяйство. Воровато следит за мамой. А ну увидит!

На пальчиках он обминает её по-за спиной, шепчет мне:

— Ты чё развёл на ушах борделино? Не ухо — форменный сексодром! У тебя ж на ухе мухи внагляк куют маленьких мушат! Какой ужас! Хоть красный фонарь вешай… У-у, гады! Разговелись по случаю праздника!

Он щёлкнул меня по низу уха.

Кажется, с уха действительно слетела двухэтажная мушиная пара. Откуда ни возьмись навстречу мухам весело едет бабочка на бабочке. Что за воздушный трюк? Любовь на скаку?

Ах, май-маище!..

Глеб тенью обежал сзади маму и как ни в чём не бывало пристыл на своём месте.

— Ма, — целомудренно допытывается он, — а зачем человек живёт?

— Ну як зачем? Живёт себе и хай живёт. Шо, кому мешае?

— Вот Вы лично?

— А шо я? Я как все.

— Хо! Все сейчас вернулись из города, с демонстрации. Сидят за столами иль у речки гуляют. А мы… Нам больше всех надо?

— Нет. Да как на другой лад крутнуть? Я не знаю. Ты знаешь? Проскажи… У тех хозяин живой, у тех дети покончали школы, к делу уже привязаны. Они и посля работы, вечерами, отсеются. Нас не четай с ними. Завтра, кто жив будэ, вам в школу, мне на чай. А и прибежишь зарёй на час — много урвёшь? А земля гонит-подгоняет. Сохнет, как волос на ветру.

— Не рвали б лучше пупки из-за учёбы… Ну, куда нам обязательно дожимай одиннадцатилетку?

— Это ты, хлопче, брось. — Мама сердито махнула на Глеба рукой, будто отпихивалась от него.

— Что так?

— И-и, пустое!.. У нас в роду никто расписаться не умел. И я до се крестик за получку рисую. Худо-бедно, а до одинннадцатого тебя дотолкала. Мытька в техникуме. Смейся ли, плачь ли — весь наш род в счастье попал! Осталось последние экзаменты сломить. Там тех экзаментов всего капля и на́ — бросай. Я хочу, чтоб вы людьми стали.

— По-вашему, кто без аттестата, тот нечеловек?

— Человек-то оно человек… Да как чего не хвата. Я не знаю чего. Кончайте… Подвзрослеете, поймёте, чего зараз не понимаете. А то станете словами обносить тогда: не учила Полька, теперь поздно. Не сахарь мне школа. Но школа говорит, кто у тебя растёт. Было, прибежишь на родительское собранье. Сергей Данилович, завуч… Вот, говорит про меня, одна подымает троих сыновей. Воспитывает в горе-нужде. Отец погиб на фронте. А ребята — в пример вам веду. В учебе первые. Выйдут на чай — вас тогда на чай по месяцу загоняли в отсталые, в обозные бригады — первые. А вот тройка Талаквадзе. У папаши-кассира легковушка, тугой карман. Раскатывают всюду, курют, гуляют, дерутся. Учение на ум нейдёт, с двоек не слезают. Эко роскошь иха корёжит! Не выйдуть из них люди, как из ребят Долговой… Слухать, хлопцы, не совестно. Знаешь, т у д а растуть твои…

— Было, ма, дело, было, — покаянно хохотнул Глеб. — Туда росли мы всем колхозом. Да я красивую картинку подпортил Кобулетами. Пошёл оттуда расти.

— Ничо. В кружку не без душку… Это не та промашка, как у того — хотел вырвать зуб, а оторвал ухо. Исправляться думаешь?

— Пробую… Только, как у Митечки, не выйдет. У Митечки сообразиловка — совет министров. Восьминарию пришил с отличием. Уже почти в людях… Ма, а с чего он затёрся в молочный?