Дожди в августе

— Что ты себе душу-то рвешь? Что ты сама себя-то пыткуешь?

Горластая Зина ругала Полину, потому что по-другому жалеть не умела.

— Хватит, девка, посидела и ладно. На работу тебе надо устраиваться, я так думаю. Сегодня же и поговорю. У нас как раз две проводницы в декрет ушли. В делах, туда-сюда, все веселее будет. А там, смотришь, и найдешь себе, может, кого. Знаешь, какие командированные есть мужики — орлы!

Полина ничего не сказала в ответ, а уткнулась лицом в мягкий живот Зины и заревела еще горше.

— Ну, будя, будя, девка, — смахивая редкие слезы и морща нос, перешла вдруг на шепот Зина. — Это я так. Будя, ей-богу.

* * *

Тихая зимняя ночь. За окном вагона плывут утопающие в мягком светящемся снегу поля и леса, далекие цепочки огней и россыпи звезд в небе.

Поезд уходит из родного городка в полночь, а в шесть утра прибывает в Москву на Павелецкий вокзал. Полина уже выдала пассажирам простыни, подбросила в печку в тамбуре угля и теперь в своем купе смотрит в окно. Звездно. Тихо. Светло. Третий месяц она проводница… Господи, как быстро летит время, как эти полустанки за окном! Сегодня ровно полгода, как нет Тихона.

Первые два месяца он снился ей чуть ли не каждую ночь, а днем голос его чудился так отчетливо, что Полина даже вздрагивала от неожиданности. А то вдруг ни с того ни с сего вспыхнет в памяти его жест какой-нибудь, улыбка или картина такая: сидит он, Тихон, на корточках у забора и гладит собаку хозяйскую (это когда в деревню отдыхать ездили). А то вдруг увидится, как раздетый до пояса Тихон стоит на одном колене и ловко загоняет молотком гвоздь (это когда сарай Анне Михайловне перекрывал). Все это было в первые месяцы, а теперь захочешь лицо его представить — и не получается: вроде и он, и облик его, но какой-то смутный, будто в запотелом зеркале. Только вот боль не уходит. Подумаешь, что нет больше Тихона, — и защемит, сожмется сердце.

Полина смотрит в окно и думает о том, как непонятна смерть. Когда Полина начинает думать о смерти, о том, что человек умирает и уже ничего не слышит, не чувствует, она заходит в тупик: получается какая-то огромная, необъяснимая пустота. Столько лет они прожили счастливо с Тихоном, и вот она смотрит в окно, думает, а… его нет и не будет. Зина говорит, что для жизни всегда можно кого-нибудь найти… Но ей-то нужен он, Тихон, единственный во все времена…

Мелькнула фонарями и ушла в темноту станция со странным названием — Акри. Чудное название! Прочитаешь его наоборот с конца, и получается — ирка.

Ручка резко дернулась вниз, и дверь решительно подалась в сторону. Так уверенно входила в купе только Зина.

— Ну что, девка, сидишь? Все печаль свою печалишь? Да брось ты ее под колеса, печа-аль…

Вот так у Зины всегда. Сколько раз ей бригадир говорил: «Зинка, не мусори на дистанции, ты и так уж одна всю дорогу зас…» А ей хоть бы что, у нее это просто: банки, склянки, печаль — все под колеса…

— Да нет, Зина, я так… Акри проехали. Назад прочитаешь — ирка получается. Может, любил кто-то эту Ирку и ее именем станцию назвал? А чтобы никто не догадался, он буквы переставил…

— Оттого, небось, и переставил, что боялся, как бы жена за эту Ирку перья из макушки не повыдергивала. А вообще ты, девка, с ума не сходи! Если все станции сзаду наперед читать, бог знает до чего дочитаться можно…

Зина задрожала от смеха. А насмеявшись вдосталь, плюхнулась рядом с Полиной, обняла ее за плечи.

— Я тебе вот что, девка, скажу. Про Сан Саныча помнишь, говорила? Ох и интересный мужчина… Сам седой, а брови черные. Золото мужик. Сама бы завлекла, да так и быть — дарю для твоего душевного удовольствия. Он из Москвы с нами поедет. Познакомлю, чего уж там…

Полина вспыхнула, жаром ударило в лицо.

— Ой, Зина, может, не надо?

— Потом будешь говорить надо-не надо… Иди-ка лучше пассажиров буди. Москва скоро…

Столица встретила их густой синевой снежного утра, мельтешащими пассажирами, властными окриками носильщиков, толкающих впереди себя тележки. Предновогодняя Москва гудела своим ровным гулом, на каждом углу молодые зычные бородачи торговали пластинками, схемами метро, едиными проездными билетами и золотыми елочными шарами.

Полина едва успевала бегать за Зиной по гастрономам. Зину везде знали. Мясник на Серпуховке, отоваривший их краковской колбасой и отличной говядиной, шумел:

— Зинулька, как твое драгоценное?

Зинулька, запихивая продукты в сумку, на весь магазин рокотала:

— Я тебя, черта, после нового года живым от себя не отпущу.

Потом еще ездили на Ленинский проспект за апельсинами, примеряли в обувном сапожки, забежали в «Тысячу мелочей». Потом постояли в очереди за свежими помидорами, которых им не досталось. И во всей этой суете Полину нет-нет да и охватывало теплой волной.