Дожди в августе

— Ну-у-у… Что-то вы рано захмелели… А у меня вот ни в одном глазу. Так нечестно. Я, с вашего позволения, буду догонять, — долил себе водки Сан Саныч.

— Налейте и мне, — пододвинула свой стакан Полина. — Уж коль начали спаивать, то спаивайте до конца.

— Воля ваша, так и быть, вдвоем сопьемся.

Теперь водка показалась Полине гадкой и противной до невыносимости. Она цедила ее сквозь зубы, пока горькой волной не захлестнуло горло. Полина до слез закашлялась.

Сан Саныч осторожно постукал ее ладонью по спине.

— Ничего-ничего, — попыталась сквозь слезы улыбнуться Полина, — ничего-ничего…

Веселость из нее улетучилась, стало тоскливо и холодно. Но надо было как-то поддерживать компанию, и поэтому она спросила:

— А вы что же, в Москву по работе ездили или как?

— Или как, — ответил он. — Я к дочке, к Маше, ездил, она у меня студентка.

— Ой, а у меня дочку тоже Машей зовут, а младшую Полиной. Муж ее так назвал в честь меня. Знаете, какой у меня муж был?..

Она помолчала немного и вдруг заплакала, отвернувшись к окну, за которым мелькала реденькая посадка.

— Не плачьте, — тронул ее за плечо Сан Саныч. — Мы так хорошо сидели, и вот теперь — слезы… Не надо, не плачьте!

— А я и не плачу, — улыбнулась Полина, продолжая плакать. — Может быть, вы и хороший, только ничего у нас с вами не получится. Не могу я себя пересилить, не могу…

Последнее «не могу» она произнесла виновато, почти шепотом.

— Ну что вы, что вы! О чем вы говорите, разве я чем обидел вас? Я же все понимаю. Может быть, мне уйти?

— О, господи, да причем здесь вы? Причем? Вы как-то странно говорите всё. Вы тут ни при чем.

— А кто же тогда причем?

— Никто, наверное… У меня, Сан Саныч, муж умер… Жили-жили — и вдруг нет его.

Полина плакала и говорила, плакала и говорила — о том, как они с Тихоном познакомились, как поженились, как он по роддомовской пожарной лестнице забирался на второй этаж, чтобы через окно посмотреть на розовую крошечную Машу, и как потом в конце мая у них вдруг запел чайник…

Когда она выговорилась, ей стало легче. Вот только слезы бежали и бежали из глаз, так что носовой платок стал совсем мокрым.

— Оно и лучше, — сказал Сан Саныч. — В смысле, лучше не то, что у вас горе, а то, что… Запутался я совсем, но я хочу сказать, что с меня будто камень упал.

— О чем вы?

— Оно и впрямь лучше, что вы такая. Вы думаете, я не догадался, что меня не чай пить зовут, а с женщиной знакомить, чтобы было потом с кем скуку вечерами обманывать… И вот ведут тебя, как бычка на веревочке, знакомиться, и ты идешь, хоть и не очень-то хорошо у тебя на душе, и кажется, будто весь поезд видит, для чего тебя ведут, а идешь… Видно, страх одиночества сильнее боязни всякого позора. Вы меня простите, что я слова вам такие говорю… Вы хорошая, чистая… А меня уже не первый раз так сводят, да вот ничего не получается. Знаю, что всего-то и надо зажмуриться в душе да сказать какую-нибудь пошлость… Но не получаются у меня романы. Не получился и с вами, бог миловал. И не надо: нельзя себя и их обижать, тех, кто верен был тебе до последнего вздоха. Наверное, старомодно это все нынче, но что делать…

Он достал из бокового кармана фотокарточку и протянул ее Полине.

— Вот…

На качели, вцепившись в тоненькие подлокотники, смеялась и летела к небу молодая женщина. Ветер трепал ее смоляные волосы.

— Кто это? — спросила Полина.

— Космос покоряем, — будто не слыша вопроса, продолжал говорить свое Сан Саныч, — а на земле разобраться не можем. Рак какой-то одолеть не умеем… Спиной. Об угол стола. Нечаянно. И все. Шишка вздулась какая-то — и все, и нет человека.

— Это ваша жена? — снова спросила Полина.

— Это моя Лида, — ответил и отвернулся к окну Сан Саныч.

Полина нерешительно протянула руку и, жалея, будто маленького, погладила его по голове. И это легкое прикосновение женской руки окончательно разжалобило его: вон и веки покраснели, и слезы стоят, уже готовые пролиться.

— Ну что вы?.. — попыталась утешить его Полина, чувствуя, что и у нее слезы покатились по щекам.

Сан Саныч первым прервал затянувшееся молчание:

— Странно все у нас с вами получается, Полина Афанасьевна. Очень странно у нас с вами все получается…

* * *

Через четверть часа Полина сидит одна и, прислонившись к стеклу, смотрит, как плывут за окном в лунном свете пушистые зимние елки, осыпанные мягким снегом.

Мелькнет какой-то полустанок, проплывет одинокий фонарь, и опять лес, лес — черный, таинственный. Полина представляет себя среди этой ночной оглохшей тишины: стоит она на путях и смотрит, как по серебристым рельсам уходит вдаль от нее поезд, мигая красными огнями последнего вагона…

Лучшее время жизни

Олег Иванович, в кедах, в завернутом до колен трико, в майке, весь незагорело-белый, худой, в очках, вначале не слишком уверенно выводил косой полукружья по сочному разнотравью. Но через некоторое время, приспособившись к полированному узловатому древку литовки стал бросать ее все увереннее и увереннее — из-под правой рули влево, полувеером: «И — раз, и — два, и — раз…»