Дожди в августе

— Ты — слюнтяй, тебе надо разобраться в каше, которая у тебя в голове, — и опять целовала в висок, говорила: — Тебе нужна слабая женщина, с ней ты смог бы быть сильнее. Надо, чтобы ты кого-то защищал, жалел, заботился… А я не слабая, ты не верь мне, когда я говорю, что я слабая.

После таких разговоров у него всегда сильно болела голова, сильнее, чем когда он подолгу сидел за расчетами новой машины. Он стал рассказывать Осени все-все: о работе, о том, что этот узел дренажной машины он мог бы сделать за неделю, а вот тянет два года и будет еще тянуть, потому что тянут другие, тянет его начальник отдела Якубовский. А портить отношения с Якубовским нельзя, потому что директор института через полгода уходит на пенсию и Якубовского прочат на его место, а Олега на должность начальника отдела. Вот такая чехарда… Поэтому сейчас ему, Соломину, приходится молчать, но это же временно. Как только он добьется своего, станет начальником отдела — вот тогда он и покажет свое лицо.

— Господи-господи, — говорила она, — а ты не боишься, что эта маска так приклеится к твоему лицу, что однажды ты и захочешь ее снять, да она-то не снимется, прирастет.

Он горячился:

— Ты не права, понимаешь — не права.

— Сколько в тебе самолюбия, — огорчалась она, — плохого самолюбия. Мне так трудно пробиться к тебе настоящему, тому, каким ты был когда-то.

Однажды она достала с полки книгу, нашла отмеченное в ней место и прочитала ему: „Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь, у вас не будет… Счастья в жизни нет, есть только зарницы его — цените их, живите ими…“

— Кто это? — спросил он.

— Это Толстой — молодому Бунину. — И немного помолчав. — Тебе сегодня же, сейчас надо браться за свою шахтерскую машину. Это будет очень умная машина. Я верю в тебя. А свободного времени, такого, как ты ждешь, у тебя не будет никогда. Будет только то, которое есть сейчас.

— Знаешь, — сказал он, — я все-все понял. Я за все возьмусь с завтрашнего дня, а сейчас пойдем отметим мое понимание.

Когда они выходили из подъезда, с клена сорвалась и шумно пролетела мимо них белая ворона.

— Странно, — сказала она, — я никогда не видела птиц-альбиносов…

Было уже начало лета, и они сидели в большом и не очень уютном ресторане, наполненном громкой музыкой, шумной публикой и дымом. Вокруг стучали вилками, смеялись, но они никого не замечали.

Расплачивался он деньгами, которые ему дал тесть на подарок ко дню рождения Аллы. Он всегда давал полсотни, и Олег, добавив еще пятьдесят, покупал какую-нибудь цепочку, сережки, набор французских духов и дарил все это от себя и тестя жене. Это была традиция.

…За расчеты он так и не сел. Ему казалось теперь более важным сделать выбор — „куда нам плыть?“ Он взвешивал свои сомнения и злился на себя за то, что не может запросто, как некоторые, уйти в работу, в любовь.

„Ладно-ладно, — мысленно говорил он себе, меряя шагами коридор института, — я ее люблю, — раз, она понимает меня — два, она может встряхнуть меня, когда я захандрю, — это три, четыре — я наконец-то обрету покой, начну работать так, как мечтал. А не это ли главное в жизни человека — быть собой? Так, теперь, что я теряю? Илюшку… Хотя… я же смогу ходить к ним. Что же здесь такого? Она не имеет права отказать мне видеть его. Еще я теряю, ну, уют там, тряпки, квартиру, машину… Да разве в этом счастье?“

Соломин чувствовал, что с выбором дальше тянуть нельзя. Но когда он понял, что сказать свое слово, выбрать „куда нам плыть?“ он должен, не откладывая на завтра, уже сегодня, в этот момент открылась дверь и в их кабинет вошел Якубовский.

— Нуте-с, нужны добровольцы в колхоз. На месяц.

— А молодым можно? — запросто и весело спросил Олег Иванович.

— Миру — мир, — тоже запросто и весело поддержал его Якубовский. — Позвоните Сергею Алексеевичу, скажите, что я не возражаю.

И вот теперь Олег Иванович широко размахивал косой, медленно переступая своими худыми ногами. Уже давно на нем взмокла майка, горели от жары стиснутые в резиновых кедах ступни, мутными каплями дрожал на ресницах соленый пот. Соломин очень быстро выдохся, его вдруг стало поташнивать, застучало в висках.

— Ниче-ниче, — отбирая косу, успокоил его Палтэф, (так сослуживцы прозвали Павла Тимофеевича Фофанова — из отдела осушения). — Иди полчасика поваляйся в холодке, и все пройдет. А то ведь и жилы себе можно порвать.

Спал в эту ночь Соломин неспокойно, метался и бредил, и утром Палтэф дал телеграмму его жене. Алла прибыла в этот же день и решительно заявила, что забирает мужа домой. Олег Иванович уезжал тихий и грустный, хотя и пробовал шутить.

— Ничего, Палтэф, ты и один со своей комплекцией поднимешь наше сельское хозяйство на невиданную высоту. — И сам не веря своим обещаниям, пытался уверить своих товарищей: — Ничего, денька два отлежусь, и вернусь. Все будет иначе, все будет по-другому.

Алла, собирая вещи Соломина, негромко ругала его: