Дожди в августе

Дни летели, они всей семьей ездили то на дачу за смородиной, то за грибами, то в отпуск в Симеиз — и Олегу как-то некогда было взяться за телескопический конвейер и новый очистный комплекс. В институте он второй год работал над одним из узлов дренажной машины, сдавал зачеты, ездил на испытания, совершенствовал, заказывал и вновь испытывал опытный образец. Все это полностью поглощало служебное время. А дома всегда было полно гостей и тоже некогда было засесть за расчеты. Надежды на выходные дни и отпуск таяли незаметно и грустно.

— Слушай, на фига тебе все это надо? — сказала как-то Алла. — Машину нам с тобой купили, квартира у нас, слава богу, не хуже других. Чего же тебе еще надо?

Он тогда взорвался, наорал:

— Каждый человек должен прожить свою, ты понимаешь — свою, а не чужую жизнь. А моя жизнь — в моей работе. Работа с большой буквы — прежде всего, а потом слава, деньги, шмотье, но опять же заработанные тобой самим, твоим хребтом, — только тогда вся эта дребедень будет мне в радость. А я… я тряпка. Ты принимаешь подачки от своего отца, а я молчу. Ты что думаешь, я не знаю, откуда у него эти деньги? Думаешь, я не знаю, как твой папаша ворует со своего завода кирпич и строит гаражи?

В этот вечер Алла вела себя так, будто мужа вообще нет дома: ходила по комнатам, театрально прикладывала к вискам смоченный холодной водой платок, потом другим платком утирала носик и тихо плакала. Больше всего Олег боялся именно этого: слез и полного невнимания к себе.

Потом он еще не один раз вставал на дыбы, кричал, что ему уже двадцать семь лет, потом — тридцать, тридцать два, а он еще ничего не сделал, что его силы и возможности погибают, что он должен уехать и хоть одно воскресенье посидеть на даче один, подумать. Но как только речь заходила об этом, снова возобновлялось хождение Аллы по комнатам, появлялся платочек, смоченный водой, начинались тихие, мучительные для Олега слезы. Потом он всегда просил у жены прощения, целовал ее соленые щеки и говорил, что он ее любит, что будет любить еще больше, главное, чтобы она его понимала, понимала и только. А она сквозь слезы шептала ему горько-горько:

— Не смей никогда плохо говорить про папу.

И так продолжалось долго, пока Олег Иванович не встретил Осень. Так он сразу назвал про себя эту женщину, так стал называть и впоследствии, так как ей это понравилось.

Она сидела на лавочке в сквере и курила. И по тому, как она неумело курила, как рассеянно смотрела мимо прохожих, как ненароком роняла пепел на свое зеленое пальто, он понял, что ей плохо, очень плохо. У нее были зеленые глаза и огненные золотые волосы. Он сел рядом.

— Зачем вы курите?

— Какое ваше дело? — сказала она с такой интонацией, словно спрашивала: «Зачем вы меня обижаете? Что я вам сделала?»

— Я не хотел вас обидеть, простите. Просто мне тоже очень… Простите, пожалуйста…

И он встал и медленно пошел по аллее, усыпанной желтыми кленовыми листьями.

Несколько дней спустя, после особенно тяжелой ссоры дома, Олег хлопнул дверью и ушел. Накрапывал нудный вечерний дождь, а он без зонта все ходил и ходил по городу и, обжигая пальцы сигаретой, много курил. Потом сидел на той самой лавочке, на которой увидел Осень. Одинокий, промокший, он думал: «Ну почему у меня нет воли? Почему я стал такой? Перевоспитать жену не смог, все, что было за душой, потерял. Если что-то еще и осталось на самом донышке, самая маленькая искорка, то как мне ее раздуть, как начать жить той жизнью, которой я должен жить? А если я так и не смогу начать, тогда зачем вся эта никчемность, пустота?..

— Здравствуйте, это вы? — Она стояла перед ним в зеленом пальто с зеленым зонтиком в руке. — Боже, как вы озябли, — сказала она, и ему захотелось заплакать.

Потом они пили чай с королевским вареньем в ее коммунальной квартире и молчали. А потом он все чаще и чаще стал бывать в ее комнатке с зелеными обоями, по которым цветы гирляндами падают к самому полу. И он постоянно ощущал нежность слов ее, беспощадность слов ее. Она говорила ему:

— Разве так можно, Алик? Нельзя же быть таким слабым. Господи, я бы помогла тебе, но что я могу, я сама такая слабая. Но ты же мужчина! Ты же понимаешь, что не должен разменивать настоящее дело на покой и слякоть.

И еще она говорила:

— Ты ее завоюй, Аллу. Каждый мужчина должен завоевать свою женщину, доказать ей свои права на нее, а у вас все наоборот. Ты должен настоять на своем. У тебя же золотая голова, ты же такой умница.

Однажды он неожиданно сказал ей:

— Знаешь что, давай все начнем с нуля.

Она как-то грустно улыбнулась и покачала головой:

— Я не смогу тебе ничем помочь. И разве ты из тех, кто сможет бросить Илюшку? Не надо. Я тебя очень люблю и сейчас еще не могу оставить. Но я все равно оставлю тебя, либо сделаю так, чтобы ты оставил меня. У тебя еще все будет хорошо…

Она жалела его, гладила по голове, целовала в висок, в глаза.

— Целовать в глаза — это к разлуке. Я скоро уеду. Я нехорошая, так как ворую тебя, делаю хуже нам обоим, — говорила она.

А иногда она жестоко ругала его: