Дождливое лето (сборник)

До чего же это нудно — ждать. Сначала не давали машину. Потом где-то сгинул кассир, а без него кто же выдаст командировочные? Затем взбунтовался шофер. Ему не хотелось ехать на чужой машине черт знает куда, да еще и надолго, но он почему-то не говорил об этом прямо, а только мрачно задавал завгару чисто риторические вопросы:

— Ты со своей женой спишь? Ну скажи. А с моей кто будет спать? Ты будешь?

Маленький завгар ежился, его эта демагогия пробирала до костей, и неизвестно, чем бы все кончилось, не появись наш Самый Главный — Костя, который бодро гаркнул:

— Будет! Пиши доверенность. Эх, Митя! Ешь сало с маслом, мажь боты дегтем и будь здоров. Поехали, братцы!

Шофер неожиданно безропотно сел за руль, дернул ручку стартера, и мы поехали.

Все остальное было сделано со строжайшим соблюдением правил. У ворот дали протяжный и пронзительный гудок, от которого испуганно взмыли в небо все окрестные голуби и вороны. На выезде из города дружно покинули автобус и рысцой ринулись в «гадючник» дяди Васи:

— За Киммерию!

Словно принося жертву, каждый отплеснул какую-то малость из своего стакана на пол. Вообще-то все эти «жертвоприношения» — пижонство, ну да ладно уж.

Нет ничего лучше сухого вина с нарезанной крупными ломтями брынзой.

— Будем!

Шофер Митя мрачно пил томатный сок, и мы, радуясь, чувствовали себя перед ним виноватыми. Но древние киммерийские боги теперь должны были горой стоять за нас.

А несколько минут спустя наш микроавтобусик бодро устремился на восток.

Конечная цель — Керчь, где со дня на день должна начаться осенняя хамсовая путина, но по дороге следовало побывать на строительстве Северо-Крымского канала, хотя бы ненадолго заскочить к дяде Мигуэлю Мартынову на Караби-яйлу и, наконец, заехать к буровикам, которые ищут нефть и газ в степи за Акмонайским перешейком. Шоферу Мите и машине предстояло показать, на что они способны.

И вот первое распутье в «райском» городке (райунивермаг, райбольница, райцентр, райисполком и т. д.) на скрещении четырех или пяти дорог.

Где овцы — отогнаны в долины или все еще пасутся в горах? (Дядя Мигуэль должен быть с отарой.) Ответа не добьешься. С метеостанцией — единственным местом, где на яйле постоянно живут люди, — можно связаться только по радио. Говорят, правда, что там, наверху, уже выпадал снег. Просто не верится. Здесь, в долинах, совсем недавно кончили убирать виноград, а поздние яблоки и айва не сняты с деревьев. Лозы еще не начали терять лист, он пожух и побагровел; огромные тополи чуть тронулись желтизной. Обильные ночные росы вызвали привычное и все-таки не перестающее удивлять чудо: накануне вечером мертво черневшие озимые поля утром вдруг дружно зазеленели.

Так застанем мы дядю Мигуэля в его кошаре на западном краю яйлы у границы букового леса или он уже откочевал со своими овцами на теплые склоны, поближе к морю?

Была не была! Чем мы рискуем?

Эй, Самый Главный, Костя, беги в раймаг! Мигуэль Мартынов — трезвенник, но стаканчик выдержанного сухого (с виноградников Солнечной долины) пригубить, сидя вечером у костра, и он не откажется. Если бы вы знали, что за человек дядя Мигуэль!

Эй, Митя! Сигналь «по коням» и крути вправо. Дорога известна: сначала одно маленькое сельцо, знаменитое на всю округу больницей, в которой лечат алкоголиков, затем другое, ничем не примечательное селеньице, а дальше — все вверх и вверх, пока не закипит вода в радиаторе и не заложит уши от высоты.

Вряд ли в природе есть что-нибудь неожиданнее крымской яйлы. Я говорил это уже не раз, но, что поделаешь, приходится повторять: точнее не придумаешь.

Когда смотришь с юга, со стороны моря, на каменные осыпи и отвесные обрывы гор, то кажется, что и там, за видимой тобою кромкой, громоздятся скалы и остроконечные пики. Но поднимаешься наверх, выходишь из-за последнего поворота — и вместо ожидаемого нагромождения утесов видишь тихую до звона в ушах, раскинувшуюся до самого горизонта слегка всхолмленную степь. Типчак, таволга, чебрец, клевер, зверобой, нежно-лиловые звездочки цветущих и весной и осенью до самых морозов крокусов…

Затерянный мир с табуном полуодичавших лошадей, с пахнущими сыростью провалами карстовых пещер (в их подземных залах, галереях, узких лабиринтах текут бесшумные ручьи, голубеет под лучом фонарика лед, неслышно растут диковинные заросли гипсовых сталактитов и сталагмитов); с островками букового леса, самого, наверное, жестокого из всех лесов — здесь нет молодой поросли, подлеска, столетние старики дружно сомкнули кроны, закрыли небо — земля и солнце только для них; с изломами и обнажениями древних известняков, которым там и не посчастливилось стать мрамором; с тысячами, десятками тысяч птиц, которые дважды в году собираются здесь — весной перед броском на север и осенью перед прыжком через море и дальше на юг[6].

На яйле рано ложится и поздно задерживается снег, часты туманы и нередки ураганные ветры. Отсюда время от времени на побережье и море срывается бора, которая ломает деревья и уносит крыши, ее предвестник — неподвижная, плотная гряда облаков, висящая над самым горным обрывом.