Дождливое лето (сборник)

Яйла — это емкий, многообразный и противоречивый мир. Сначала удивит, а потом в чем-то покажется родной и близкой. Невмоготу, скажем, стали человеку южнобережные райские кущи — пыльные лавры и тощие смоковницы, магнолии и мушмула — поднимись в горы, выйди на открытые северным ветрам склоны и отдохнешь душой среди рябин, дубов, кленов да изредка встречающихся берез.

Яйла поразит первозданным покоем и непременно настроит на тревожный лад. В чем причина этой тревожности? Кто ее знает. Но она плотно насыщает попавшего сюда человека, как влага пористый камень. Непонятное беспокойство и ожидание чего-то необычного. От них не уйти. Здесь чувствуешь себя невероятно далеко от всего остального шумного мира, хотя в то же время знаешь, что он рядом. А для нас самим олицетворением этого мира был жалобно воющий на второй, а то и на первой скорости автомобиль. Как трудно ему, бедняге, давался подъем! Он использовал каждую возможность взять разгон, запастись движением и отчаянно кидался в петли щебенистой дороги. Все время казалось: если запалится, станет — дальше не пойдет, не сможет. Хотелось помочь ему, невольно напрягались мускулы, а тело подавалось вперед. Но автобусик пока со всем справлялся сам. Наконец он выскочил на яйлу.

Овец не оказалось. Правда, снега тоже не было. Да он, наверное, еще и не выпадал. Просто накануне на все окрест легла густая и тяжелая изморозь. А когда пригрело солнце, она, стеклянно звеня, осы́палась и изошла, растаяла.

Поднявшись выше, мы увидели покрытый инеем лес. Ветра не было, солнца на всех не хватало, и нижние ветки грузно провисали, а верхние, освободившись ото льда, сами по себе слегка пошевеливались, испытывая видимое облегчение.

Но овец не было, и значит, дядю Мигуэля нам в этот раз не видать. Такая жалость! А я уже настроился на встречу с ним, ждал, когда к нам кинется и весело нас облает Джулька, а барашки будут звенеть своими разноголосыми колокольцами. Ни у кого на всей Караби (а может, и не только на ней) нет такой отары. Овечки чистые, беленькие, и десятки разноголосых колокольчиков. Каждую овцу Мигуэль Мартынов знает, холит, на каждую смотрит с нежностью, и, наверное, поэтому противоестественной кажется сама мысль о том, что вот он сейчас встанет, ласково поманит одну из них, а потом зарежет, чтобы приготовить шашлык к вину, которое привезли гости. Но так бывало и будет. А затем — разговор о воде, об овцах, об умнице Джуле, которая и без чабана пригонит овец к кошаре и собьет в кучу, о холодных туманах, когда в шаге ничего не видно и бьют в рельс на метеостанции, чтобы ты мог сообразить, где находишься и куда идти (нет ничего тоскливее этого лязга), о яйле, о детях, о жизни. Старик говорит быстро и патетически, мешая русские слова с испанскими. Жаль, что мы не все поймем, однако станет ясно, почему Мигуэль Мартинес, республиканец и участник французского Сопротивления, сейчас здесь, на этой яйле: она хоть чем-то — колоритом, пейзажем, жесткостью — приближает к дому, который он, старик, покинул еще сравнительно молодым человеком.

Увы, но на этот раз мы не посидим вечером у костра с дядей Мигуэлем.

— Мартынов? — переспросил паренек с метеостанции, лихой мотоциклист (всадников давно заменили мотоциклисты, и лошади забыли о шпорах). — Это который нерусский? Угнал. Уже угнал…

На стоянке Мигуэля Мартынова темнело обложенное камнями кострище. Из родника рядом бесшумно сочилась вода.

— Ну и что дальше? — спросил я: вот, мол, проваландались бог знает сколько, а теперь попали в пустой след.

— Ничего, — бодро отозвался Самый Главный. — Раз мы здесь, надо осмотреться. Чтоб не приезжать на разведку второй раз. А может, кое-что и сегодня сделаем. — Потом глянул на нас, все-таки помрачневших, и внушительно добавил: — В группе должен быть смех. Если нет смеха, будет уныние.

— Гы-гы-гы, — изобразил веселье шофер Митя и стал разворачивать машину. Как ни упирался автобусик, как ни взбрыкивал колесами, разбрасывая грязь, Митя загнал его задом на бугорок, чтобы потом можно было завести мотор с разгона.

Мы полезли пешком на гору. Подниматься было нелегко, но вид открылся великолепный. Глянешь на юг — отвесной стеной вздымается море; горизонта нет, вода сливается с голубовато-серым осенним небом. На запад, к склонам Демерджи, несколькими застывшими волнами уходит лесной массив, смягчая и облагораживая, как это может сделать один только лес, неровности земли. На севере яйла переходит в мощный широкий увал, который словно бы низвергается в таврическую степь. На восток до самой Феодосии неровными грядами протянулись горы. И все это подернуто дымкой, сдержанно высвечено солнцем, так что рельеф «работает», мир не кажется плоским, определенно, но не навязчиво выделяется каждый план.