Дождливое лето

Между тем правильнее, чтобы в сводке шла речь не о процентах вспаханной зяби или заготовленного силоса, но о центнерах и тоннах зерна, овощей, картофеля, той же мешанки, собранных с каждого гектара земли. При этом хорошо бы знать, сколько рабочих усилий затрачено на производство единицы продукции, во что она обошлась колхозу. Подобная сводка связала бы Василия Васильевича с Иваном Федосеевичем общей заинтересованностью в том, чтобы вот этот овес и горох постояли еще недельку. А то ведь одного торопят со сводкой, в которой был бы наивысший процент, другой же в это время прикидывает, как ему побольше взять с земли. И получается, что одному выгодно косить мешанку, другому — подождать.

Покамест я размышлял об этом противоречии, мы вернулись в Любогостицы. Было пять часов пополудни, а к шести Иван Федосеевич ожидал Василия Васильевича с Алексеем Петровичем, которых тоже пригласил сегодня к обеду. Сегодня ведь суббота, и оба они освобождаются раньше обычного.

Часа два мы провели в томительном ожидании, но товарищи не приехали, и мы, огорченные этим, сели обедать. Иван Федосеевич все прислушивался — не идет ли машина, потом рассердился, насупился. Должно быть, ему стало обидно, что близкие люди, с которыми он и спорил жестоко, и радовался, когда были успехи, пренебрегли вдруг его приглашением.

Он молчит, и я с ним не заговариваю.

Сумерки вошли в комнату раньше времени, потому что окна затенены густыми старыми липами. Между черными стволами деревьев садится солнце, отблеск которого лежит на побеленных известкой стенах. Из темноты за стеклами шкафа едва проступают золоченые корешки книг.

Квартира у Ивана Федосеевича скорее городская, чем деревенская, о деревне напоминает лишь едва уловимый запах не то молочных скопов, не то болтушки из отрубей, доносящийся из кухни. Правда, у Ивана Федосеевича нет ни коровы, ни свиньи, откуда же взяться молочным скопам и для кого намешивать отруби? Я спрашиваю мать Ивана Федосеевича, глухую, буквально согнутую пополам старуху лет восьмидесяти, не скучает ли она здесь без скотины. «А я козочку привела, — пронзительно кричит старуха. — С козой-то как хорошо… И навозу она мне настоит, и молока даст. Ваня-то молоко с фермы не принесет, вот я и поставлю лепешки на козьем». Затем она все так же громко жалуется, что Ваня хочет переехать в другую половину дома, а ей тут поваднее, потому что окно из кухни выходит на дорогу и всегда видно, кто куда едет…

Если не знать, нипочем не догадаться, что Ваня — это Иван Федосеевич, которому уже пятьдесят пять лет, у которого внуки, который ведет большое и сложное хозяйство. Старуха выкрикивает, что вот он дров не припас, что из-за этих своих дел воды не принесет вовремя, что не допросишься его за мукой съездить— запасы-то кончаются!

Иван Федосеевич, которого за прямоту его многие в районе считают человеком грубым, ни слова не возражает, хотя громкая воркотня старухи, конечно, несправедлива. В этой его уважительной терпеливости легко угадать и врожденную сыновнюю почтительность, и сложившуюся в детстве привычку беспрекословно подчиняться матери, которая была у них в доме и за отца, убитого на германской войне.

Старуха вдовеет уже сорок лет, и она настолько привыкла, должно быть, к необходимости заранее обдумать каждую мелочь, относящуюся к ее дому, к детям, что теперь она без всякой надобности хлопочет о своих мнимых нуждах, чего-то опасается.

Вон и луку-то к помидорам Ваня надрал хорошего, а надо бы кривенького да с брачком, — этот-то еще подрастет, его продать можно.

Мне вспоминается вдруг, что Алексей Петрович рассказывал, как они однажды с Иваном Федосеевичем, осмотрев хозяйство, отправились домой закусить. По пути Иван Федосеевич решил набрать помидоров. Он взял у доярок ведро, но клал в него только попорченные. Заметив недоуменный взгляд Алексея Петровича, он объяснил, что хорошие помидоры можно продать, а эти пропадут, если же их обрезать, то они нисколько не хуже.

Крестьянская бережливость скорее достоинство, чем недостаток.

Однако страшно подумать, сколько столетий нищеты и рабской зависимости от былинки в поле стоят за этой привычкой ценить каждую луковку.

Иван Федосеевич предлагает мне пойти прогуляться.

Как бы размышляя вслух, он говорит, что Василия Васильевича мог задержать какой-нибудь уполномоченный из области, что Алексея Петровича могли вдруг послать в командировку. Я тоже пытаюсь объяснить, почему не приехали наши друзья. Правда, я сам не очень верю этому. Я спрашиваю Ивана Федосеевича, сколько у него засилосовано кормов. Он отвечает, что пока что ничего. Я спрашиваю, сколько накошено сена. Он отвечает, что процентов пятнадцать к плану. Тогда я напоминаю ему, что сегодня казанская. И вот, если бы Василий Васильевич и Алексей Петрович приехали, то получилось бы, что секретарь райкома и ответственный работник обкома вкупе с председателем колхоза празднуют религиозный праздник, устраивают выпивку, а в это время в колхозе срывается сеноуборка и силосование.