Дозоры

Его аура была переливчатой и разноцветной. В ней менялись все цвета – и ни один не задерживался надолго. Одно мгновение он мог выглядеть как законченный негодяй, другое – как добрейший на земле человек, через минуту полыхал интеллектом словно гениальный ученый, а еще через миг – тускло мерцал какими-то олигофреническими крохами интеллекта.

Даже для человека это было чересчур. Но Егор был еще и потенциальным Иным. А это меняло все. Конечно, он мог быть просто инициирован – и в зависимости от состояния стал бы Светлым или Темным. Но неопределенная аура делала его еще и возможным Зеркалом. Егора мог инициировать сам сумрак. Он частично утратил бы память, обрел возможность работать на любом уровне Силы – копируя уровень и способности соперника. А потом – выполнив предназначение, прожив короткую жизнь Темного или Светлого и устранив «перекос» в силах сторон – развоплотился бы. Полностью.

Почему сумрак в данном случае был столь жесток, что не позволял своему инструменту просто вернуться в прежнее состояние – человеческое или Иное, – я не знал. Но, судя по всем известным ранее случаям, Зеркало исчезало полностью. Есть Иной – есть проблема, нет Иного – нет проблемы…

Я расслабился. Представил мысленно огромную серую равнину. Утыкал ее сплошь силуэтами домов. Набросал бесчисленное множество разноцветных точек.

Примерно так должен выглядеть Париж в сумраке…

А потом я представил, что сверху на меня падает ослепительный свет, тень моя обретает четкие контуры, и я проваливаюсь в нее, будто в прореху реальности…

И я оказался в сумраке.

Грубо сколоченная корявая телега плавно катилась по проселочной дороге. В одном направлении с нами и навстречу тоже ехали повозки, тачки, телеги. Без лошадей.

Призрачный силуэт водителя, в этом мире – возницы, белозубо улыбался мне с козел. В руках у него были вожжи, концы которых повисли в воздухе.

Сумрак, конечно же, не наполнен самобеглыми телегами. Но каждый уровень сумрака так или иначе повторяет наш мир. Первый – в наибольшей мере. Иногда он похож на наш, только лишен цвета и размыт. С опытом, с более частыми входами на первый слой сумрака, он начинает выглядеть иначе – как некая проекция, некая «идея вещей». То есть современный автомобиль может выглядеть как современный обесцвеченный автомобиль. А может – как старинный рыдван. А может – как телега. Возможно, что и как верховой динозавр.

Гесер, когда я однажды спросил его об этом, ответил просто: «Видимое в сумраке есть результат взаимодействия внешнего мира и человеческого сознания. Когда внешний мир меняется непредсказуемо и нереально – сознание наполняется фантазиями».

Наверное, так оно и есть.

Я по-прежнему в машине, в стареньком, но приличном «рено», которое едет по Парижу. Вот только на первом слое сумрака картина, которую видят мои глаза, изменилась настолько, что воспринимать ее я не могу. И вижу нечто другое…

Ладно. Телега так телега. Главное, что люди в сумраке не меняются, только становятся медлительными…

Я окинул взглядом сумеречный Париж. Зафиксировал в сознании теплый зеленый цвет. Это умиротворение, спокойствие – самые редкие чувства у людей в большом городе. Их встретишь только у наркоманов и едва-едва отвалившихся друг от друга любовников. Так… Фиксируем… Выдерживаем… Убираем зеленое…

Теперь желтый. Вначале солнечно-желтый, яркий и чистый. Невинная детская радость. Признание в любви и первый поцелуй. Прочитанная чудесная книга. Убираем.

А теперь синий. От прозрачного голубого и до глубокого индиго. Интеллектуальная работа. Прозрения, догадки, радость познания и открытия. Тоже нечастый гость в больших городах.

Белый. Самопожертвование и самоотверженность. Человек, подписывающий бумагу о донорстве почки маленькому племяннику. Полицейский, с успокаивающими словами и разведенными руками идущий на психопата с ружьем наперевес и собственным сынишкой в заложниках. Убираем.

Красный. От авроры до авантюрина. От разбеленно-розового и до багрового, если вам никогда не было интересно – как же называется все то, что мы видим. Красный – самый разнообразный и яркий. Любовь и страсть. Оргазм и боль. Праведная ярость солдата и низменная похоть насильника.

Я смывал цвета один за другим. Отсеивал, отбрасывал – все устоявшиеся, успокоившиеся ауры. Всех людей, всех Иных, до кого мог дотянуться взгляд. Остались несколько разноцветных трепещущих детских аур – я заставил себя не видеть тех, кто слишком мал и слаб.

Мир выцвел окончательно, заколебался между серым и сепийным, будто пытаясь, но уже не в силах обрести цвет.

Лишь впереди по дороге пылала одна-единственная аура. Переливчатая и разноцветная. Неопределенная судьба.

– Arretez ici, – попросил я, выходя из сумрака. Протянул купюру в пятьдесят евро (на счетчике было сорок три). – C’est pour vous.