Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

Каждый класс был увешан всевозможными самодельными плакатами учебного и идейно-патриотического содержания, а к праздникам вывешивались стенные газеты. Выпускалась и школьная стенгазета, которую готовившие ее по очереди и соперничавшие между собой старшие классы старались сделать как можно длиннее. Рисовали ее на оборотной стороне рулона обоев. Разумеется, пользоваться пишущей машинкой, хранившейся под замком в школьной канцелярии, нам никто не разрешал, и все заметки приходилось переписывать от руки. Две-три обладавшие каллиграфическим почерком и недюжинным терпением девочки назначались членами редколлегии, куда включались еще художник и мастер по писанию заголовков печатными буквами. Требования к художнику были спартанские: чтоб кошку в его изображении можно было отличить от собаки. В 204-й школе эти функции выполнял развязный парнишка, не брезговавший на улицах подбирать окурки и делать из них самокрутки для курения в школьном туалете. Но рисовал он здорово, в несколько шаржированном стиле и очень похоже. По дошедшим до меня через пару лет слухам, он после восьмого класса перешел в вечернюю школу и промышлял рисованием эротических картинок, которые сбывал любителям на галерее Гостиного Двора. Не удивлюсь, если он потом переключился на рисование непосредственно сторублевых купюр.

Писанием заголовков и лозунгов занимался я и для этой цели даже позаимствовал из маминого издательства книжку — руководство для художника-шрифтовика. Одну симпатичную мне девочку я хитроумным способом, действуя через нашу комсомольскую начальницу, уговорил присоединиться к редколлегии в роли переписчицы, и она охотно согласилась обучаться под моим руководством основам каллиграфии. После уроков мы сидели рядышком и старательно выводили буквы разного размера и наклона. Это было очень приятно и волнительно, вызывало учащенное дыхание и все такое. Только аккуратные буквы у нее никак не желали получаться, мне это постепенно стало надоедать, и девочка перестала казаться такой милой. Вдобавок она невпопад реагировала на мои остроты, и я решил, что хорошо бы сменить предмет симпатии. Оно и для стенгазеты будет лучше.

И обратил свои взгляды на миниатюрную — а сам я к тому времени порядочно вымахал и на физкультуре стоял третьим по росту — светленькую Таню из параллельного класса. Нашел повод о чем-то с ней заговорить, отпустил заготовленную шуточку о ком-то из учителей, Таня весело рассмеялась — и я был покорен и отныне на каждой переменке отыскивал ее глазами и старался крутиться где-нибудь поблизости. Но переменка кончалась, и мы снова расходились по своим классам. Необходимо было найти какой-нибудь повод для общения после уроков. Быстро выяснилось, что Таня ходит на занятия нашего драматического кружка, где под руководством двух студентов театрального института готовится постановка по роману Фадеева «Молодая гвардия». Один из моих одноклассников исполнял в ней роль Сергея Тюленина, и я увязался с ним на репетицию, где с восхищением узрел Таню, изображавшую отважную и решительную Любку Шевцову. Просидел в качестве единственного зрителя до конца репетиции, чем и обратил на себя внимание студентов-режиссеров. Поинтересовались, не хочу ли поучаствовать в постановке, я ответил с воодушевлением — конечно хочу, для того и пришел, а кого играть-то? Выяснилось, что вообще-то осталась только одна свободная роль: гестаповского офицера, который допрашивает и мучает юных молодогвардейцев. На нее пока не нашлось желающих… Но я в тот момент согласился бы самого Гитлера сыграть или даже мерзкого Мальчиша-Плохиша с его бочкой варенья и корзиной печенья — лишь бы на одной сцене с Таней.

На следующую репетицию я для лучшего вживания в образ принес папины хромовые сапоги и офицерский ремень. Надел их, а из портупеи от ремня соорудил плетку. Этой плеткой я замахивался на презрительно глядящую на меня Любку-Таню (надо признаться, это у нее хорошо получалось) и истошно орал: «Фердамт нох маль, комсомолише швайн!» Таня непроизвольно вздрагивала и сжималась, потом распрямлялась и изображала гордый плевок в мою гестаповскую рожу. Изображать у нее выходило не каждый раз, иногда плевок получался вполне взаправдашний. Я утирался платочком, разглядывал его и произносил зловещим голосом: «Аллее комсомолен расстреляйт. Ахтунг ферфлюхт!» После чего хватал юную героиню за руку и волок за кулисы. На этом, собственно, моя роль заканчивалась.