Драконий жемчуг

Не только у мелкой хэнё что-то с головой, но и у него самого тоже.

Болезнь, изрядно потрепав его в назидание, как тигрица непослушного тигренка, выместила свое возмущение и отступилась. Может, потому, что он уже не слабый болезненный ребенок, а взрослый сильный мужчина. Или потому, что срок снятия запрета и без того был не за горами.

Мин Хва рассказывала, что он бредил и метался, все пытался встать: мол, ждут его, зовут, куда-то он обязательно должен добраться. Он этого не помнил. Зато помнил другое. Другого себя. Огромного. Мощного. Всесильного. Одним движением преодолевающего тысячу ли. Прозревающего бездонную толщу вод и бесконечный хоровод Ирвольсансин[38] на небе. Видящего одновременно все происходящее на множествах подвластных ему островов и в тысячах тысяч ручьев, озер и рек, испещривших землю. По одному движению его пальца начинали танцевать волны. Выдох его превращался в ураган, срывающий крыши домов и уносящий лепестки людских суденышек в неведомую даль. А когда ему вздумалось как следует потянуться и повернуться, вздрогнуло само основание суши…

Конечно, после такого – назови это сновидением, бредом или даже кошмаром – возвращаться в крохотное, да еще пылающее огнем болезни тело не было совершенно никакого желания. Он уже практически отбросил эту бесполезную слабую оболочку (разве жалеет бабочка о своем коконе?), но кто-то произнес, беззлобно и понимающе: «Нет, еще слишком рано!»

И Сон Ён вернулся в свое тело. Сам в себя. Это было тяжело, больно, горячо… и очень-очень тесно. До того тесно, что он чуть не задохнулся, как заживо запертый в гробу. Лишь когда его вынесли наружу и он увидел море, удушье наконец отступило. Главное – когда он открывал глаза, море тоже глядело на него. А ночью было достаточно и того, что оно напевало ему свои извечные колыбельные.

Люди… людей он практически не замечал: так, крутится вокруг какая-то надоедливая мелочь. Поначалу он даже не понимал смысла обращенных к нему слов. Не сопротивлялся прикосновениям и заботе лишь потому, что не мог привыкнуть и управлять своим крохотным тельцем. Ладно, пусть беспокоят, но и служат ему одновременно…

Потом он начал различать лица. Вспоминать имена. Вместе с этими новыми (старыми) умениями стали возвращаться и чувства: этих я терплю, эта мне симпатична, этот мой отец, но почему-то я не испытываю перед ним прежнего благоговения и робости. Теперь я вижу: он немощный, полностью зависящий от меня старик, подолгу сидящий у изголовья постели. Я даже научился терпеть и не сбрасывать со лба его тревожную руку…

Воспоминания о пережитом, захватывающем и грандиозном, уходили в глубины памяти. Это лишь сон, удивительный волшебный сон, порожденный чересчур долгим погружением, а потом еще и приукрашенный бредом. Его упорное нежелание принять гибель девчонки, потраченные силы, удушье, его триумф, наконец, болезнь переработала в образ огромного всемогущего… духа, божества? Все это он разумно и логично растолковал самому себе, когда уже уверенно шел на поправку. Не в его привычках оставлять что-то непонятым. В том числе и непонятные чувства.

Например, то, с каким он наблюдал за нерешительно приближавшейся хэнё. Он ощутил ее присутствие сразу, как чувствовал все последние дни, – все равно что следить за перемещающимся во тьме огоньком свечи; хочешь не хочешь, а взгляд притянет. Может, подобная связь образуется между спасителем и спасенным, как у любящей матери и ребенка? Конечно, он не планировал… хм, удочерять некую вредную девицу, но пока придется допустить такое объяснение.

Раз другого варианта на ум не пришло.

Искоса, не поворачивая головы, Сон Ён следил за девчонкой. Непривычно тихая, нерешительно посматривающая на него, она вполголоса переговаривалась со служанкой. Глаза стали больше от темных кругов, лицо спа ло и побледнело. Может, сама болела не меньше его, ведь столько времени провела в море бездыханной! Спрашивать, не являлись ли ей некие диковинные видения, было глупо. Интересоваться самочувствием какой-то ноби ниже его достоинства. Поэтому он попросту молчал. Отвар, который передала старая хэнё, имел отвратительный вкус, глотать приходилось с большим усилием. Да еще страшно тянуло поддразнить необычно смирную девчонку, дышавшую в ухо, искательно заглядывавшую в глаза, приговаривавшую нечто глупое и детское, но успокаивающее и терпеливо сносящую его молчание и капризы. Даже улыбнуться захотелось.

Ровно до того момента, когда она придвинулась вплотную и начала вытирать его губы…

Вот тут-то Сон Ён внезапно осознал, что уже полностью вернулся в собственное тело. А еще то, что это тело – мужское. И что молодая девушка со свежей, пусть и излишне темной от солнца кожей, с влажными глазами и веселым ртом сидит к нему очень близко. Хотя и не настолько, как хотелось в данную минуту. Да еще некстати – или, наоборот, кстати – всплыло старое воспоминание: она же с распущенной косой, безбоязненно одевавшаяся на берегу… Оставалось только дышать глубже и ровнее, терпя и дальше ее бесхитростную заботу. Или предпринимать некие действия.