Драконов бастард

Чтобы быть похожим на труп, надо лежать на ледяном полу, не дышать, не двигаться и смердеть. Смердеть было легче всего, поскольку отхожего места к ледяной яме не предусмотрели. Крысы осторожничали — они жили и плодились в застенке, наверное, веками и успевали подъедать узников, прежде чем их промерзшие трупы выволакивали надзиратели. Первые дни «охоты» поймать крыс чистым способом не удавалось, приходилось бить их и подъедать ошметки. Но позже он стал достаточно ловок и… голоден, чтобы ловить их голыми руками и сворачивать шейки. Потрошить тушки без ножа оказалось трудно, а чтобы ловко орудовать осколком льда, нужно было еще наловчиться. Сырая крысятина поначалу плохо шла, но после третьей недели заключения желудок пообвык и переваривал мясо вместе с костями. К сожалению, его не хватало. Чтобы подманивать новых крыс в камеру, приходилось использовать останки пойманных. Крысы были умными тварями и прекрасно знали, где их поджидает опасность, а потому приходили довольно редко. Приходилось есть ледяных пауков. Этих изящных тварей в застенке водилось куда больше, они ползали по стенам, вили инистую паутину и не очень быстро убегали. Похрустывая ими, Тобиус радовался, что паучий яд разрушался желудочными кислотами, и думал о том, как же все-таки великолепна природа, как она приспосабливает живых существ к условиям любой враждебной среды. Несколько раз его, конечно, кусали, и тогда он впадал в оцепенение, но с каждым разом действие яда становилось слабее. Возможно, для нормального человека любой такой укус стал бы приговором, но Тобиус и в прежние времена неоднократно травился, поскольку усиленно изучал зельеварение. Это и способность мутировавшего тела лучше разлагать токсины помогли ему выжить и выработать иммунитет.

Если Тобиус не занимался добычей пищи, то забирался в угол, прислонялся голой спиной к ледяным стенам и сжимался в комок. Порой на него нападал очередной приступ безумного гнева. Тогда он почти терял рассудок и бросался на стены и дверь, проклиная своих тюремщиков и суля им страшную месть. Завершался приступ рыданиями бессильной злобы лежа на полу. Истощение сделало приступы частыми и очень острыми, оковы самообладания, в которых волшебник старался держать свой рассудок, таяли, а безумие подкрадывалось из темных уголков подсознания все ближе и ближе. Наставники в Академии учили, что разум волшебника гораздо шире, гораздо открытее для мира, это позволяет пользоваться Даром, но и ослабляет духовную броню носителя. Там, где темный пейзанин не получит никаких ментальных травм, волшебник может полностью лишиться рассудка, если не будет держать себя в руках. Клетка самоконтроля рассыпалась, безумие, вызванное муками, росло, как и отчаяние. Гнев рос, а зубы выпадали.

Порой он часами повторял имя Керубалеса, надеясь, что недавно обретенный соратник сможет помочь ему. Но великан огэбо не появлялся, и стены ледяной тюрьмы не рушились. Зато Шепчущий был рядом постоянно. Нет, он больше не являлся Тобиусу во сне, не проявлял себя иными путями, но волшебник знал, что эта разрушительная сила таится где-то рядом и выжидает, тихо радуясь его, Тобиуса, страданиям. Правда, временами у мага случались прояснения разума, тогда он понимал, что захвачен паранойей и собственные страхи пленяют его не хуже ледяных стен темницы.

Часами волшебник неотрывно смотрел на свои руки, на светящиеся линии и узелки, окутывающие предплечья наподобие частой сети или тончайшего шатрадского кружева. Ошейник из таких же кружев прочно сидел на его шее. Он не видел этого ошейника, но точно знал, что он там, потому что наблюдал эфемерную ниточку, соединяющую наручи, и видел две других ниточки, которые тянулись от них к его шее. Все, что осталось от его магического зрения, — это возможность видеть нити заклинания, вплетенного в его тело.

Поддевая эти потоки энергии отросшими ногтями, волшебник мог передвигать их. Поначалу он чересчур легкомысленно относился к этой возможности, тянул за разные ниточки наугад, они передвигались, одни узелки развязывались, другие завязывались, казалось, все это не имеет значения, пока однажды он не совершил непонятной для себя самого ошибки, потянув нити так, что узелков стало больше… какая же то была боль! Несколько минут он корчился и хрипел, даже выть не мог, а потом все вновь стало как прежде. С того момента Тобиус изучал свои оковы, следя за тем, как переплетаются нити. Он пытался сосчитать узлы, но сбивался то после седьмой тысячи, то после десятой. И все они были взаимосвязаны — потянешь за одну нить, и вся паутинка придет в движение. А там уж либо путь к свободе, либо новое затягивание удавки, которое его добьет.

По отсветам на потолке, едва просачивающимся через крошечное духовое отверстие наверху, волшебник упорно считал дни и ночи Оры.