Дракула

Третью традицию можно назвать европейской — она представляет собой осмысление истории Дракулы в сочинениях жителей Италии, Франции, Польши, лично знакомых с положением дел в Валахии или слышавших о нем. Среди самых известных памятников этой группы — «Комментарии» папы Пия II и письмо епископа Никколо из Модруссы, остальные почти забыты или даже не отысканы. Они мало говорят о самом Дракуле — скорее об отношении европейцев к его кровавой карьере. Отношение это изумленно-любопытное, как у владельца замка Амбрас, поместившего портрет воеводы в разряд диковин. Но без особого сочувствия — мало ли что бывает у этих восточноевропейских дикарей, они ведь совсем как турки и даже хуже! В XVI веке упоминания о Дракуле еще появлялись в трудах ученых эрудитов, но потом исчезли — чтобы вновь появиться уже в XIX столетии на волне интереса к балканокарпатской экзотике и в том числе к вампиризму. Именно эта традиция, воскрешенная авторами вроде Джерард и Уилкинсона, породила роман Стокера и всю последующую «дракулиану».

«Особенная стать», как обычно, у четвертой, русской традиции, в одиночку порожденной дьяком Курицыным. В противовес и злобствующим немцам, и равнодушным европейцам наш автор относится к Дракуле с живым сочувствием, то осуждая его, то оправдывая, но всегда принимая близко к сердцу. Сознавая, что Русь и Валахия к тому времени остались, наряду с Молдовой и Грузией, единственными православными государствами, он ощущает общность их пути, который видит в укреплении самодержавной власти. Ради этого он готов простить своему герою многие жестокости — но только не отступление от веры предков, в котором и видит причину «дьяволизации» князя и его гибели. «Повесть о Дракуле» была популярна на Руси до петровских времен, веком позже местной публике ненадолго полюбился «задумчивый Вампир» романтиков, а потом настал черед стокеровского романа — в начале XX века для немногих ценителей, а в конце и для массовой публики. Интересно, что всё это время образ исторического Дракулы продолжает жить у нас отдельно от вампира, перекликаясь с «родными» образами Ивана Грозного и Сталина и вызывая у одних горячее одобрение, а у других — столь же пылкую неприязнь.

Отдельный вопрос — подражали ли эти персонажи друг другу? О симпатии Сталина к царю Ивану и его методам сказано немало, в том числе им самим. В свою очередь, Иван как усердный книгочей никак не мог миновать сверхпопулярную в его время «Повесть о Дракуле»; наверняка изложенные там мысли о полезности жесткой, даже жестокой власти запали ему в душу. Уже говорилось, что царь нередко повторял и «черный юмор» валашского воеводы, и его изобретательность в казнях и пытках, широко применяя в том числе и колосажание. И если на Западе глубинное сходство Ивана Грозного с Дракулой неизменно поминается со знаком «минус», то у нас, где принцип «бьет — значит любит» народ применяет и к своим правителям, в нем нередко видят плюсы. Дошло до того, что некий автор, укрывшийся под псевдонимом «Сигурд Йоханссон», в неряшливо составленной самиздатовской книжке объявил Дракулу уже не духовным, а кровным предком Грозного, а последнего — прародителем Сталина. В каких только преступлениях не обвиняли господаря, но роль предка величайшего тирана в истории досталась ему только сейчас — достойное завершение карьеры!

Осталось сказать о пятой традиции, румынской, которая стала известна за рубежом только в XX веке. Ее начинают грамоты и письма самого Дракулы и его приближенных, которые, что естественно, стараются представить воеводу в самом выгодном свете. Продолжают народные легенды, изображающие его строгим, но справедливым правителем, который, как Сталин, «зря никого не сажал» (в смысле, на кол). И завершают труды хронистов и позднейших историков, где Влад Цепеш предстает защитником твердой власти, борцом с иноземной угрозой, но акцент все же делается на его жестокости. Впрочем, историческая память румын осуждает его не столько как кровавого тирана, сколько как проигравшего.

Ивану Грозному при всех издержках удалось вдвое увеличить территорию страны и сломить своеволие боярских родов, но его задунайский коллега в этом не преуспел. Конечно, у него не было таких ресурсов и возможностей, как у царя всея Руси, да и времени отпущено куда меньше — чуть больше семи лет, в то время как Иван правил целых полвека. Но поневоле кажется, что главной причиной неудач господаря стали его личные качества: гордыня, мстительность, недальновидность. Его деду Мирче, его современнику Стефану Молдавскому достались не менее тяжелые испытания, но они сумели выйти из них с честью, сохранив и собственную жизнь, и независимость своей страны. Быть может, воевода Влад был более яркой и незаурядной личностью, чем они, но ему и его народу эта незаурядность не пошла на пользу.