Драма на трех страницах

— Я в войну такой неумёхой была — срам, — не оборачиваясь, говорит она. — За Васей сроду ничего не знала — всё он. Вася со двора — хоть помирай, ничего не ладится. Трое детей не дают шагу ступить. Батька твой старшим был — ему пять, а энти… Взяла Васину косу, пошла в сад. Елозю-елозю — нет дела. Что ни махну, то в землю «носом» воткнусь, то на пень налечу. Я реветь во весь рот. Вот он, дядя Устин: «Чего кричишь?» — «Да вот Вася ушёл… Воюет, а у меня дома коса разлаженная». Взял дядя Устин косу, махнул — трава так и легла. «Э, это ты, девка, разлаженная… она тебе не по росту…» Я пуще реветь. «Не кричи, я налажу». Пристроил ручку по мне. Взялась — легче получается, а сил нет. Вот дядя следом ходит и учит. Ему тогда девятый десяток шёл. Пособлять — никудышний, спасибо, совет даёт: «Ты, Лёля, на бугорок не коси, не потянешь, ты под бугорок, да под ветер. Под ветер трава сама под косу клонится. На пяточку жми, на пяточку». И пошла я косарить. «Ручками» не ходила — все кулигами танцевала. Здесь кулижку выхвачу, там, потом что останется — добиваю. Бывало, попервах самое худшее валю. Бью, бью — вот уж сил нет, а тут пыреёк остался, а как кто выхватит? — нет, давай дальше бить. И так покуда не упаду с ног. Вот опять коса разладилась, ручка сломалась — опять реву. Как новую не прилаживаю — нет дела. К дяде Устину. «Ну, что у тебя?» — «Ручка не гнётся. Какую ни гну — все ломаются». «А ты из чего гнёшь?» «Из вербы, как Вася». «А где вербу берёшь?» «Где ж, тут же, за садом». «То не та верба, Вася из таловатки гнул». Принесла таловатку, приладила ручку. Косить — опять беда, коса притупилась, не берёт. Как ни бью бруском — не берёт. Давай до Устина. Взял тот молоточек, сел к коваленке. «Тюк, тюк», а сам уж по косе не попадает, Бог весть куда лупит. «Дядя, ты, чай, разучился?» — «Что там разучился, я не вижу её, холеру». Что не видит глазами — признаёт, а не слышит — тут обижается, в оскорбленье глухим слыть. Бывало, кричу-кричу ему — не докличешься. «Дядя, ты чи глухой?» — «Чего? А-а. Чё там глухой — не глухой. Я не пойму только». Беру молоток, давай сама тюкать. Дядя Устин за плечом кряхтит: «На мягкую траву вверх оттягивай, на целинку — к низу…» Вот и косы сама научилась оттягивать. Всё через руки прошло, пока детей поднимала. Васе на фронт пишу: «Не убивайся там, Вася. Я сено уже накосила, а значит, слава Богу, с детишками переживём». Потом как спужаюсь: вдруг как не поверит, что накосила сама. Ещё придумает там чего, и дописываю: «Сено косила под приглядом дяди Устина». А с дяди Устина какой приглядчик… За ним самим кабы кто смотрел, того и гляди, в своем двору заблудится.

Я хороший косарь, меня с мальства баба Лёля учила — стыдно плохо косить, но не перестаю удивляться ей, откуда в ней эта сила, двужильная выносливость.

— Баба Лёля, ты у меня как балерина, — шучу я.

— Что такое говоришь, Сашка?

— Как балерина, говорю. Учёные подсчитали, что балерина приравнивается по нагрузке к косарю. Ты б у меня всех плисецких переплясала.

— Ну ты, Сашка, скажешь такое… — улыбается пустым ртом баба Лёля. — Тоже, балерина… — Но самой сравнение нравится.

На просторе солнце и ветер быстро сгоняют росу. Скоро заиграла бронзовым блеском метличка.

— Ну что, баба Лёля, коси, коса, пока роса, роса долой и мы домой. Пошли?

— Щас пойдём, Саша, щас, — обещает старуха. — Вот ещё до той яблоньки дойдём.

Вот и яблонька.

— Пошли, баба Лёля?

Солнце печёт, в тягость косьба, хочется в речку прыгнуть.

— Да ты иди, Сашка, иди, а я щас. Вот тут по вишнечку пройду. По вишнечку в тенёчке травка мягкая, и без росы косится.

«Вжик, вжик, вжик…»

Разве ж оставишь старуху. «Рипь, рипь», — попискивает у меня рассохшаяся ручка.

— Ты б салом её смазал, что она у тебя южжит, как телега, — посмеивается баба Лёля.

Ей ещё до шуток. Сенокосы здесь вольные, коси что хочешь, а баба Лёля за метличку берётся.

— Баба Лёля, давай пырей валить.

— Пыреи подождут, а метличка ещё неделю перестоит и пропала.

— Так покосят же пыреи за неделю!

— Ну покосят, так что ж — всё не захватишь.

— Далась тебе эта метличка, — ворчу я. — На пыреях и руки б свежие были, и сена б навалили…

— Так пропадёт же метличка, — Детским растерянным взглядом смотрит на меня старуха.

— Баба Лёля, тебя надо в Красную книгу занести.

— Это чего?

— Единственный экземпляр в своём роде. Не дай Бог помрёшь — больше таких не сыщешь.

Она у меня на самом деле чудачка. Косит-косит, потом станет. Цветок какой-нибудь попадётся, давай его обкашивать, да траву вокруг обирать.

— Баба Лёля, ты не женьшень нашла?

— Да нешто у нас он водится? Цветок… пусть себе…

Не успею я, как следует накупаться — баба Лёля с вилами бежит.

— Ты чего, баба Лёля?

— Вон марь наплывает, не дай Бог дождь — ворошить надо.

— Это марь от жары. Не будет дождя, — заверяю я.

— Ну не будет, и слава Богу, а пойдёт, не завернёшь. Он всегда, скоко помню, ни тогда, когда просют, а когда косят.

Своё поворошим, только домой правиться — чьи-то пыреи лежат, не ворошённые, снизу уж подпревать начали. Баба Лёля давай их ворошить.

— Баба Лёля — это ж не наше.

— Что ж, что не наше — пропадёт.