Драма на трех страницах

И невозможно не смеяться, потому что он прав, старый друг. Невозможно не смеяться, когда вспоминается Сид Сойер, и во что он превратился в тридцать пять лет. Почему у него нос вечно свёрнут на сторону, и под ним — непросыхающая капля? Почему глаза вечно слезятся, а под ногтями — многодневный траур? Почему у Сида никогда не хватает сил, чтобы вообще хоть что-нибудь хорошо делать?

Ранняя плешь, ногами шаркает хуже тети Полли, которой за шестьдесят, а такой кожи нет даже у старика Тэтчера. Этот-то ездит верхом и увязался с внуками ловить диких кошек, когда приезжал последний раз.

Вот вспомнишь Сида — и оценишь, как хорошо сидеть со стариной Геком, дуть кукурузный самогон. Да, ухмыляется, да, опухший, да небритый, да, воняет, да, рожа такая, что днем наглядишься, ночью забоишься. Но он не такой… он…

— Живой я, Том!! Иногда сам удивляюсь, что живой. Три раза стреляный, пять раз порезанный, а вот живу!

— Тебе не так надо жить, Гекльберри… Пошел бы в механики, а? Или почту развозить?

— Вот этого мне точно не надо! Я в механиках быстро помру… Железки эти…И почту не буду…Там же деньги! Я же не выдержу обязательно сопру.

— Тебе еще жениться надо, Гек.

— Вот этого точно не надо. Я как вспомню отца с матерью: вечно они ссорились и дрались. Смотрю на вас с Бекки и все жду — когда вы драться начнете.

— Этого нам только не хватало. Бекки — прекрасная жена.

— Все равно мне этого не надо, Том Сойер! В моем деле надо легким быть, подвижным… Сейчас — на Миссисипи, через месяц уже в Калифорнии.

— И денег давать Сиду не надо.

— Ну ты же понимаешь меня, Том?! Ты же сам ему сколько раз давал?!

— От меня не убудет. И ты прихвати немного, Гек.

— Ты давал… А как ты, я тоже жить не могу. Чтобы жить как ты, учиться надо…Книжки эти, чертежи, карты… А мне тошно, я так не сумею. И не умел никогда. А помнишь, как вдова Дуглас, да твоя тетушка Полли, да другие дуры все перемывали тебе косточки? Что ты кончишь уголовником, а Сид Сойер — такой вежливый! Такой послушный! Что он сделается банкиром или судьей, а то еще и каким-то еще важным конгрессменом? А что ты вообще сделаешься разбойником, или придется тебе жить на средства попечительского совета?

— Они не дуры, Гек. Они же не знали.

— Странно… Я и то знал, что из тебя получится толк. И судья Тэтчер тоже знал.

— Судье Бекки про меня рассказывала.

— Не-а… Что бы не рассказывала — судья своей головой про всё думает. Судья Тэтчер — аристократ, что твой герцог… не такой, который к нам с Джимом на плот залез, а настоящий… Эти в людях и в мальчишках понимают, потому что много поколений видели разных людей… Судья Тэтчер судит о людях по опыту, который у него то ли со времен, когда он плыл на «Мэйфлауэре», то ли еще когда Моисей водил его по пустыне. Хоть ты и дурак, что женился, а хорошо, что на его дочке. Это хорошая кровь.

— Если верить сенатору Тэтчеру, он в детстве был не лучше моего.

— Я что и говорю! Ты был не хуже него. Вечно придумаешь что-то…А кто в десять лет ничего не придумывал, никуда не бегал и ничего никогда не учудил, из того и не получится никогда ничего путного. Точно тебе говорю!

— Да я ведь не только хорошие дела делал… Как мы в пиратов играли и на острове жили, и на собственные похороны пришли? Сейчас вспоминаю, и в пот бросает — что я тете Полли устроил?!

— Она хоть и дура, а крепко тебя любила, Том. И сейчас любит больше дурака этого… И своей жирной курицы Мэри.

— Она не дура, Том. И Мэри…Таких большинство женщин.

— Вот то-то и оно, что они — как большинство. А я не любитель большинства, Том, и женщин тоже не великий любитель. Но скажу, что хороших баб даже больше, чем хороших мужчин. Они ведь хорошие, тетя Полли и Мэри, хоть и дуры, ничего в людях не понимают.

— Они не дуры, сколько тебе говорить.

— Но и в людях ничего не понимают. А судья Тэтчер понимал. Он Сида всегда не терпел. И тетя Полли, хоть и дура, а тебя любила больше, чем этого…

Гекльберри даже пальцами защелкал, замычал: искал слово.

— Понимаешь, он никакой. Самое страшное, что можно сказать о мужчине — НИ-КА-КОЙ. А что в Святом писании сказано?!

— И что же?

— «Изблюю тебя из уст моих, ибо ты не холоден и не горяч, а только тепел». Это не я сказал, это Христос… Вот он и мальчиком был тепел, и сейчас тепел… НИКАКОЙ… А про тебя это сказать никак нельзя, Том! Потому про тебя и слава идет. Ты мужчина.

— Про тебя слава идет не меньше, чем про меня.

— Да… и я тоже не теплый. Но ты горячий, Том, а я — холодный. Про меня говорят, как я фараона завалил, а про тебя, — как в бурю вывел пароход из Ивовой заводи. Твоя слава — чистая, Том, дай Боже всякому.

Ударили склянки.

— Пора…

Гекльберри кивнул, заткнул бутыль початком, сунул в мешок.

По коридору… На нос… ялик подогнали, как велел Том: к оконцу под самым колесом. Не разглядят… Капитан Соейр проверил: сына в ялике не было. Слушается, хорошо.

Остановились. Помолчали. Время, а очень… ну очень не хочется Геку вылезать в это окошко.

— Том… Ты ведь не приедешь в Калифорнию.

— Нет, Гекльберри. Не приеду.

Чтобы сказать это, пришлось напрячь мышцы живота. Что-то кольнуло слева в груди… врачи говорят, что там сердце.