Драма в кукольном доме

Но, судя по всему, от «милостивого государя» было не так-то просто избавиться.

– С удовольствием! – съязвил Метелицын. – И я сейчас же отправлюсь к следователю и скажу ему, что ваша супруга опасалась за свою жизнь!

– Это все ваши измышления! У вас нет доказательств!

– Вы знали, что скоро овдовеете, Георгий Алексеевич!

– Ничего я не знал! Убирайтесь к черту! Вы выдумываете всякий вздор, чтобы вынудить меня продать землю по дешевке… Проваливайте, или я выкину вас в окно!

Войдя в гостиную, Амалия и Иван Николаевич увидели пятящегося к дверям Метелицына, красного от гнева Георгия Алексеевича, который вскочил на ноги, и его сыновей. Алексей застыл возле печки, Владимир стоял между отцом и Степаном Тимофеевичем, но, как машинально отметила баронесса Корф, немного ближе к купцу, и это обстоятельство почему-то показалось ей странным.

– Осторожно, сударь, – сказал Иван Николаевич, так как Метелицын едва не наступил на подол платья его спутницы.

Тот обратил к вновь прибывшим бешеное лицо, оскалился, пробормотал не то приветствие, не то прощание и скрылся за дверью.

– Добрый вечер, Георгий Алексеевич, – промолвила Амалия, любезно улыбаясь. – Мы приехали навестить князя Барятинского. Кстати, где он сейчас?

Глава 17 Известие

Петр Александрович сидел в библиотеке, со вниманием читая «Памятную книжку Виленской губернии». Морщинистая старческая рука, испещренная пигментными пятнами, скользила по странице; иногда князь брал нож для бумаг и разрезал следующие несколько страниц. Составитель виленской книжки был более словоохотлив, чем авторы адрес-календарей других губерний, и сообщал о чиновниках подробности, которые должны были польстить их самолюбию и подчеркнуть их значимость.

«Правитель канцелярии, надворный советник Флориан Антонович Лавринович, кавалер ордена Святой Анны 2-й и 3-й степени и Святого Станислава 2-й и 3-й степеней, имеет медали в память войны 1853–1856 гг. и усмирения польского мятежа 1863–1864 гг., а также высочайше установленный 13 марта 1879 г. знак Красного Креста. Православного вероисповедания, в должности с 5 сентября 1880 г.».

Дочитав до конца страницу, князь перевернул ее и обнаружил на следующей титулярного советника Осипа Авраамовича Мирзу-Кричинского, имеющего бриллиантовый перстень, пожалованный государыней императрицей. Князь сделал на полях галочку, отмечая любопытную двойную фамилию, и стал читать дальше, причем почти сразу же наткнулся на младшего чиновника особых поручений Александра Филадельфовича Подъяконова. «Филадельфович!» – со значением пробормотал князь себе под нос, отмечая и его. Тут до слуха собирателя редких фамилий, имен и отчеств донесся легкий шелест платья, и Петр Александрович поднял глаза. Перед ним стояла Амалия. Державшегося в шаге от нее Ивана Николаевича он едва заметил.

– Добрый вечер, князь, – сказала гостья.

Петр Александрович поглядел на ее очаровательную улыбку, на блестящие глаза и подавил вздох. Амалия соединяла все то, что он ценил в женщинах: на нее было приятно смотреть, с ней было приятно беседовать, и она не таила недобрых мыслей. Ведь бывает же, что встречаешь человека и красивого, и вроде бы гармоничного, а душа у него оказывается прогнившая, и эта гниль в конечном итоге отравляет все впечатление.

Князь отложил книгу (в которой его, кстати сказать, еще ждало знакомство с помощником архивариуса по имени Цезарий Гилярьевич Довнар, лекарем Робертом Мартыновичем Страусом и другими примечательными личностями) и сделал попытку подняться с кресла, но Амалия легонько коснулась его руки и вынудила его остаться в кресле. Иван Николаевич, на мгновение превратившись в слугу, подвинул ей один из стульев, и баронесса Корф села.

– Надеюсь, вы простите меня, Петр Александрович, – начала она непринужденно с первого, что пришло ей в голову. – Я полистала кое-какие из ваших книг, когда жила во флигеле. Мне показалось, что вас интересуют редкие и странные имена…

– Увы, памятные книжки – единственное, что можно читать в современной литературе, – усмехнулся князь. – В них больше поэзии и жизни, чем во всех наших авторах. – Машинально Амалия отметила, что Петр Александрович, как истинный поэт, поэзию поставил прежде жизни.

Положа руку на сердце, она не могла согласиться со своим собеседником в части его оценки современной литературы, но Амалия понимала, что перед ней старый, больной, смертельно уставший человек. Ей не хотелось с ним спорить; кроме того, она подозревала, что ее доводы против доводов того, кто знал Пушкина, Гоголя и Лермонтова, окажутся не слишком убедительными.

– Сядьте, милостивый государь, – с легким раздражением бросил князь учителю.

Амалию немного покоробил тон собеседника, и она посмотрела на него с укором. Иван Николаевич сел, сделав вид, что не заметил оскорбления, но в эти мгновения он более, чем когда-либо, жалел, что поддался на уговоры своей взбалмошной спутницы и невесть зачем потащился на Сиверскую, когда мог бы преспокойно остаться в Петербурге.