Драма жизни Макса Вебера

Эльза Яффе рассталась с Максом зимой 1910 г., и, казалось, расставание было для обоих окончательным и бесповоротным. Но выяснилось, что, говоря романтическим языком, огонь любви в обеих душах не угас. Однако разрыв не прошел бесследно – преодолевать его приходилось постепенно, осторожно, шаг за шагом. Постепенное и осторожное сближение началось осенью 1916 г. 27 октября Вебер выступал в Мюнхене на открытом собрании так называемой Прогрессивной партии на тему «Место Германии в мировой политике». Одна из мюнхенских газет писала: «Энергичное выступление вызвало бурю аплодисментов». Эльза присутствовала на докладе. Как мы уже знаем (с. 163), начиная с 1906 г. она и Эдгар жили под Мюнхеном. Конечно, она не могла пропустить выступление Макса Вебера и не встретиться с ним самим. 29 октября она писала Альфреду, бывшему тогда в Гейдельберге: «Представь себе, я заговорила с Максом. Вот так сразу. Не могла это не сделать. Снова увидеть этого человека, который ведь составил значительную часть моей жизни, и попросту или как-то специально пройти мимо? Нет, я не смогла. Сначала было ужасно – ты понимаешь или постарайся понять, я никогда не хотела забыть все, что было в промежутке, но в моем сердце был тот же Макс Вебер, что и раньше. Но для него настоящим было то, что произошло последним, и страдания, которые этим вызваны. Он был будто замороженный, и все страдания мира запечатлелись на его лице, хотя есть еще одно страдание – то, которое человек приносит себе сам». Эльза продолжает: «…просто уйти было бы ужасно. А сегодня я увидела его снова, и это было так хорошо. Все, что причиняло боль, забыто, или, если забыть невозможно, вычеркнуто, каждый знал, что друг с другом надо обходиться осторожно, говорить так, будто мы старые друзья юности, которым на жизненном пути неожиданно достался в подарок час добрых воспоминаний. И это стало возможно между Максом и мной! Это чудо и дар судьбы в этом мире ненависти» (MWG II/10, 24). Письмо удивительно тонкое и точное в передаче чувств. И максимально искреннее. Но следует, наверное, задуматься о смысле и цене этой точности и искренности. Смысл ее состоит в том, что Эльза обнаруживает скрытый, тайный слой чувств, наполняющих эту встречу. «Обходиться друг с другом осторожно», вести себя, будто мы «старые друзья юности» означает либо скрывать от самих себя подлинный характер свидания, являющегося по сути уже любовным свиданием, либо вести тонкую эротическую игру, которая есть имитация любовной игры. Эльза сообщает это Альфреду, отчетливо понимая, что́ она пишет и что пишет она это человеку если не патологически, то крайне ревнивому и способному, как и она сама, разбираться в самых тонких «оттенках серого». Мне не известно, что ответил на это письмо Альфред из Гейдельберга. Это было первое свидание Макса и Эльзы после семи лет намеренной изоляции друг от друга.

В самом начале следующего, 1917 г., 17 января, Вебер выступал в Обществе социальных наук в Мюнхене с докладом «Социологические основания развития еврейства». Эльза была и на этом докладе и на следующий день сообщала Альфреду, что Макс Вебер в течение двух часов преподносил слушателям изобилие бесценных сведений. «Насколько же, насколько Макс – ученый!» – восклицает она. Результатом стала встреча, где в разговоре коснулись и личных вещей. Через несколько дней, 21 января 1917 г., Эльза пишет Максу Веберу: «Я охотно рассказала бы Вам в последнюю нашу встречу о ребенке, но мне кажется самонадеянным предполагать наличие нужной для этого близости». А начинается письмо так: «Я была вчера в Вольфратсхаузене, нашла Ваш венок на могиле Петера и не могу даже описать, насколько я была потрясена <…> Зеленый венок с нежными белыми цветами лежал на снегу такой нетронутый, будто Вы только что ушли отсюда, такой неземной, будто в нем душа ребенка. Это было чудо, слово утешения из царства, где все разделяющее в жизни исчезло и неумолимость случившегося рассеялась в утешении» (MWG II/10, 24).

Й. Радкау описывал период в истории Европы на рубеже XIX–XX столетий как эпоху нервозности (в одноименной книге[46]). Но эпоха нервозности – это одновременно и эпоха чувствительности, и смерть ребенка как воплощения невинности являлась тогда одним из самых сильных символов этой эпохи.

В голубой далекой спаленке
Твой ребенок опочил.
Тихо вылез карлик маленький
И часы остановил.