Драма жизни Макса Вебера

Когда автор перечитал свою книгу (пишу о себе в третьем лице, как когда-то Марианна в сочинении о Максе Вебере), он понял, что что-то не сходится в этом новом портрете героя. Действительно, великий рационалист и великий аналитик в этом сочинении напоминает капитана, который, как говорится в популярной песенке, «объездил много стран и не раз он бороздил океан», а потом вдруг «влюбился, как простой мальчуган». Что-то здесь не так, такую наивность в умудренном жизнью мыслителе подозревать трудно. Думаю, что его письма, свидетельствующие о безумной страсти к Эльзе, нельзя все-таки воспринимать как таковые без оговорок. Конечно, он испытывал страсть, но он также знал, что испытывает страсть, и знал, что такое страсть, был способен к рефлексии как мало кто другой и не мог потерять своего знания обо всем этом, не утрачивая собственной идентичности. Он, конечно, демонстрировал все симптомы страсти, которые в «Промежуточном рассмотрении» перечислил сам. Хотя любовная страсть теми, кто ее испытывает, говорил он, воспринимается как предназначенность друг для друга и судьба, в глазах приверженца религии спасения и, можем добавить, для всякого объективного взгляда она есть чистая случайность. И отсюда все ее характерные признаки: патологическая одержимость, идиосинкразия, нарушение чувства меры и всякой объективной справедливости (с. 269). Удивительно, но это есть буквально перечень характеристик Макса Вебера как автора любовных писем к Эльзе, который открывается для всякого непредвзятого рассмотрения. Я сам писал об этих чертах юношеской влюбленности («пятидесятипятилетний юноша»), которая выливается в обожествление «любимой, любимой, любимой» «золотой» «прекрасной» Эльзы. Но если мы не поверим Максу на слово и захотим изложить суть дела объективно, то Эльза ведь не юная возлюбленная, а сорокапятилетняя женщина с богатой любовной историей. Опытная женщина. Когда я однажды в разговоре с немецким приятелем о какой-то даме употребил словосочетание erfahrene Frau («опытная женщина»), имея в виду ее академические качества, он меня поправил, сказав, что по-немецки это словосочетание употребляется только в сексуальном или эротическом смысле. В этом смысле Эльза – «опытная женщина», а не юная, беспредельно любимая Джульетта или еще более юная Беатриче. Одержимость или, скажем так, любовная слепота Вебера представляется чрезмерной. Любви, конечно, все возрасты покорны, и все влюбленные демонстрируют определенную степень неадекватности. Но любовная неадекватность Макса Вебера моментами кажется чрезмерной, особенно если учесть, что это не внезапная вспышка страсти, а долгий, десятилетиями длившийся роман. Разве он не видел и не понимал всю условность некоторых своих пылких признаний, упиваясь прелестями и любовной щедростью возлюбленной? Или он обманывал себя… или обманывал ее в страстных письмах?

Гадать об этом можно много… если не понять, что Вебер сам определил и описал природу страстной любви, образцом которой стала его собственная любовь. Мы цитировали это его определение уже не один раз, но повторю вновь: «чем сублимированнее эротические отношения, тем сильнее они особо изощренным образом обречены на брутальность». Они неизбежно воспринимаются как борьба, но не только и не столько из-за ревности или соперничества с кем-то третьим, «сколько из-за глубоко скрытого, поскольку никогда не замечаемого самими участниками изнасилования души менее брутального партнера, как изощренное, симулирующее человечнейшую самоотдачу наслаждение самим собой в другом» (с. 268). Ревность и чувство соперничества по отношению к брату Альфреду (это мы уже отмечали выше) были налицо в этой истории. Но главное не в ревности, а в том, что даже человечнейшая самоотдача в любой, особенно в этой любви означала изнасилование души менее брутального, а в нашем контексте еще и менее рационального партнера. Рационализм в принципе всегда брутален и отбрасывает, как правило, «нерелевантные», неверифицируемые тонкости душевной жизни и духа. Великий аналитик Макс Вебер рационально расчленял свою партнершу, наслаждаясь «самим собой в другом», и его субмиссивное поведение в любви оказывалось лишь элементом симуляции «человечнейшей самоотдачи».