Драматургия Югославии

Л а у р а. Доказательств? Года через два, когда в наших отношениях вновь наступил кризис, он хотел застрелиться… Но, как всегда, упал передо мной на колени. Обычные его штучки: пьянство, револьвер и громкие слова. Он — черное, я — белое, я его жертва, но я должна его спасти. И так далее… Так вот, в ту ночь он признался: Лицика говорила правду. Вот тогда я, конечно, должна была порвать с ним окончательно… (Пауза.) А ты, как всегда в таких случаях, не знаешь, что сказать.

К р и ж о в е ц (наблюдая за Лаурой). Я вслушиваюсь в твой голос!

Л а у р а. Странно, что именно теперь тебе не приходит в голову ничего, кроме как… слушать мой голос.

К р и ж о в е ц. Да! Я вслушиваюсь и думаю: каким неумолимо жестоким может быть человеческий голос!

Л а у р а. У каждого человека есть право в определенных ситуациях быть неумолимым! Более того, не только право, но и обязанность. Иногда нас к этому призывает чувство собственного достоинства. За эти три года мне случалось быть гораздо тверже, но тебе почему-то не приходили в голову рассуждения о человечности и бесчеловечности. И должна признаться, твоя растяжимая позиция меня просто оскорбляет. Ты сегодня неуловим, тебя просто здесь нет…

К р и ж о в е ц (несколько подчеркнуто). Умоляю тебя, не преувеличивай. К чему это? Ты переиначиваешь каждое мое слово! Я не говорил о бесчеловечности. Я говорю, что твой голос звучит жестоко. Ты сегодня действительно неумолима. Извини, это так. К чему этот разговор о Лицике? Ну кто может сегодня сказать, почему Лицика бросилась под поезд? Он ударил ее хлыстом, ну да, но сегодня это не имеет никакого значения. Все мы грешны… Я одну такую дамочку хотел просто задушить, а она в это время плакала и целовала мне руки. Ее слезы текли по моим рукам, и все-таки я ее оттолкнул. Да если положить на чашу весов все жестокости, которые мы совершили в жизни, каждый из нас достоин самой суровой кары!

Пауза.

Л а у р а. Ах, эта Лицика для меня сегодня… (Хотела что-то сказать, но только устало отмахнулась от какой-то далеко идущей ассоциации.)

Тишина. Мотылек порхает вокруг лампы, садится на стол, ползает среди различных предметов. Крижовец рассматривает его с преувеличенным интересом, по-прежнему твердо намеренный уклониться от серьезного объяснения на любую тему. Сказываются усталость и подсознательное предчувствие вспышки.

(Примирительным тоном.) О чем ты думаешь?

К р и ж о в е ц. Я смотрю на мотылька, что ползает здесь, среди этих вещей! Он влетел сюда оттуда, из тьмы, и оказался между одеколоном и кофеваркой! Как странно выглядят человеческие изобретения рядом с этим крошечным живым существом! Посмотри на флаконы с лекарствами, на маятник. Далеко ли ушел механизм, которым мы измеряем время, от этой зеленой бабочки? Ее крылышки прозрачны, строение ее тельца абсолютно симметрично, она — словно квинтэссенция совершенства. И в то же время какое беспредельное расстояние разделяет нас: ее крошечный рассудок — и разум человека! Она живет бок о бок с нами, но нас не замечает. Мы со своими одеколонами и кофеварками для нее просто не существуем. Для нее нас нет! Ни наших проблем, ни наших драм, ни времени, ни пространства…

Попытка Крижовца уйти от серьезного разговора перешла в искренние размышления. Лаура, во внезапном приступе дикой ярости, словно хищный зверь, бросается к мотыльку и убивает его. При этом она разбивает тарелку, порезав себе руку до крови. Назревает серьезный конфликт.

(Нервно вскакивает, но тут же берет себя в руки.) Что с тобой?

Лаура молча смотрит на него в упор вызывающе-враждебным взглядом. Пауза. Крижовец подходит к балконной двери, останавливается, освещенный светом газового фонаря. Разглядывает улицу, теряющуюся во тьме.