Дрёма

Старлей Ваня не обижался – сам виноват. Кто же говорит о сокровенном, выстраданном, когда идёт всеобщая пьянка. А о смысле жизни если и задумываются, то только в момент, когда припирает нужда и тогда, вздыхая по унитазу, бегут, пригибаясь, к отхожему месту. Да иногда застынут над обезображенным трупом товарища, бессмысленно вперив взгляд глаза в землю, поклянутся о чём-то и кому-то, и потом идут прочь, выпить и закусить. На старлея обратили внимание на второй день. «Странный он какой-то: не пытается найти свою компанию по интересам, практически не пьёт, в бою ведёт себя неадекватно – не стреляет и людей бережёт, под пули не посылает». На вопрос комбата, старлей печально оглядел вопрошающие лица офицеров и вдруг ляпнул:

– Убить никогда не поздно. Люди ищут милости, зачем лишать их надежды? Все мы рождены радоваться жизни, так каким образом, ответе мне, мы, взрослые разумные мужчины, носители жизни, попали сюда в ад? Когда мы успели умереть? – Старлей помолчал и с грустью в голосе тихо добавил, – если я умер когда-то, то хочу теперь воскреснуть.

Комбат тогда минут на пять лишился дара речи. Он ошарашено развёл руками и обводил присутствующих захмелевшими глазами, в которых угадывался один немой вопрос: может, я чего-то недопонимаю, помогите, люди добрые. Разрядил обстановку капитан Пономарёв, он хлопнул онемевшего комбата по плечу и во всеуслышание объявил:

– Привыкай комбат, у тебя теперь среди подчинённых объявился святой. И имя ему вовсе не Иван – Иоанн. Так что в атаку теперь будешь ходить сам, а он сзади будет крестить твой храбрый зад. Уразумел?

Шутка всем понравилась, посыпались другие предложения в духе КВН, и весёлые, и скрабезные:

– Да! А Семёныча мы нарядим в сутану.

– И хде ж ты её найдёшь. Тем более на Семёныча. Разве только ротную палатку перекроить.

– А хоть и палатку. Зато умора будет. Представь: наш Семёныч, значит, в сутане…

– Из палатки сшитой.

– Да, так вот, Семёныч, и вид у него такой – неприкаянного попика сажень в плечах, встречает тех, кто по ту линию фронта каждый день мечтает нам головы отрезать.

– Причём всем и сразу.

– Значит, кланяется им и тоненьким голоском блеет: «Прощаем вам, значит, грехи ваши нам, враги наши», – и говоривший на самом деле заблеял.

Все взглянули на улыбающегося Семёныча. Сопоставили тоненький голосок с его «метр девяносто семь в высоту и ширину» и палатка содрогнулась от дикого хохота.

– Ты Ваня о всяких там моралях, в другое время и в другом месте. Хорошо? А тут когда водку с кровью мешаем, не надо. Хорошо. Не надо. Ты тут недавно…

– Да, ладно, не грузись и не грузи Ваню Крендель. Он так спьяну. Верно, Вань?

Командир третьей роты, чьи уши выдавали в нём борца, добродушный татарин обернулся к Ване. Ваня ответил не сразу:

– Я серьёзно.

– А чего же ты вчерась палил из «калаша» как угорелый. Два рожка фьють.

– Вчера? Со страху.

– Ага – наложил, значит.

– Поддался искушению.

– Что в штаны наложить? Ха-ха. Так тут никакого искушения не надо – само прёт! Ха-ха.

– Терпеть надо. Терпеть.

– Так и я о том же, Ваня, расслабься: «Терпеть надо, терпеть». Ты чего нам тут начинаешь. Нам проповедей и без тебя хватает. Наш полковой «проповедник» майор Пустовалов, так заливает, такие перлы выдаёт – тебе до него далеко.

– А я не проповедую. Вы спросили, я ответил. Люди по одной дороге ходят, а видят разное. Поводырь слепого только проведёт, а прозревать всё равно придётся слепому. За него этот труд никто не сделает. Пророков много было, а люди всё равно вляпываются в ад. Вот я и тружусь, да видно не до кровавого пота, слабак, если вчера со страху стрелять стал. Каждый день твержу себе: «Терпение, Ваня, терпение».

– Тьфу-ты, скучно с тобой Ваня.

– Ничего, обстреляется и повеселеет. Верно?

– Спаси Бог.

– Тьфу-ты, вот шарманка: «спаси, спаси…» Как сюда-то попал? Тебе нужно было точно в попы идти. Глядишь и открестился бы.

– Попал? Да, так же как и вы – Родина призвала. Она у нас одна на всех. У нас сборы были двухнедельные, так вот с них, не спрашивая, сюда. А откреститься, говоришь… оно можно, но пока не окунёшься – не смоешь.

В палатке стало тихо. Майор Белошапко, потянувшийся было за куском рафинада, забыл зачем тянул руку, и, со словами: «вот дела», – начал грузно оседать на своё место. Да только, видимо, так задумался над ваниной риторикой (или смутился), что не рассчитал траектории и, чертыхаясь, сполз с ящика на пол.

– Ваня, гляди, что ты наделал. Теперь НШ начнёт путать листки о награждении с похоронками. Ты ему весь мозг вывернул и он, видишь, решил теперь у чертей истину искать.

Всем стало смешно, а капитан Пономарёв зубоскаля добавил:

– Нет, ты точно не Ваня, а Иоанн.

– Ага, Иоанн Окунатель.

– Сам ты «окунатель», болван – Креститель.

При слове «креститель» на левом фланге полка с треском разорвалась сигнальная мина и началась стрельба, послышались хлопки ручных гранат, все подскочили с мест, и начали выбегать, сталкиваясь у выхода.

На рассвете того, кто прозвал Ваню «крестителем», выволокли на брезенте в тыл двое солдат:

– Ух, тяжёлый, блин. И чего трупы сами не ходят.