Дрёма

Вот тебе и сочинения на свободную тему. Пишут много, пишут по-разному, в зависимости от того, как Бог наградил талантом и, приноравливая талант к личным убеждениям, а свободы как не было, так и нет. Свобода ведь не приходит извне, её не вручают на проходной тюрьмы. Её пишут изнутри. Да-да, именно, пишут (а не декларируют, направо и налево большими тиражами).

Старлей хмыкнул под нос: ты становишься литератором, излагаешь этаким…, – он задумался, подбирая подходящее слово, – высоким слогом. Много писать вредно, это уж точно… А ты для чего писал? Писака! – Ваня потянулся к тетрадям. Потом раздумал, побарабанил пальцами по белым лошадям.

* * *

Он отчётливо вспомнил, когда написал первую строчку. Он тогда, под Новый год, почувствовал себя невероятно одиноким, ему захотелось пожалеть самого себя, найти благодарного, молчаливого слушателя и жаловаться, жаловаться, жаловаться. Дождь за окном и гирлянды на окне были готовы слушать его бесконечно. Тут-то и попалась на глаза вот эта толстая тетрадь, он покупал её для очередного бизнес-проекта. Белые лошади, по его задумке, должны были превратиться в тройку счастья с непременными бубенцами.

И понеслось.

Лихо исписал первую страницу. Душа ликовала и плакала – ей всё нравилось. И тут вдохновение отвлекло автоматическое мигание разноцветных лампочек, под потолком. Зачем они там мигают? Кому? Малышу, который всего лишь несколько часов назад деловито копошился с ёлочными игрушками, радовался сверкающим огням, шуршанию мишуры. Потом был глупый скандал, слёзы… нет, сын не плакал. Удивительно, но он не плакал, он был, как никогда, не по-детски серьёзен, сосредоточен. Жена схватила сына, как куклу и выкрикнув в сердцах: «Без тебя проживу, неудачник», – ушла.

Ваня вспомнил, как он снова перечитал написанное, хмыкнул зло и так же сердито вырвал первую страницу. Долго комкал и потом написал: «Жалость прекрасна, если она не зеркало». Вдохновлённый неожиданным откровением он писал до утра, и утром уснул, спокойный, радостный и совсем не одинокий. А как иначе – на страницах был он сам, вся его жизнь, но сам он не переживал заново эту жизнь, он спокойно рассматривал её со стороны. Он был читателем и автором в одном лице. Можно сказать, он терпеливо выслушивал самого себя, не осуждал, не одобрял, но и не безучастно – то был необыкновенный слушатель. Да и рассказчик не лукавил – он каялся. Честно, глаза в глаза. Для него – для Вани – написанное не было простой беллетристикой, увлекательным романом. Развёрнутые страницы напоминали разорванную с силой грудину и вывернутую наружу: неприглядно, честно; больше чем просто голый.

* * *

Ваня упёр подбородок в кулаки и придвинулся поближе к печке, словно желал получше рассмотреть пламя в топке. Писать много вредно и читать тоже, начинаются неотвратимые пищеварительные процессы со всеми вытекающими отсюда результатами. А я больше и не собираюсь – точка. Тут всё, и даже больше. Кстати всё уже было написано до меня и давно, скажу больше: до первого писателя и до первого поэта. Чем мы кичимся, возносимся? Для полноты картины не хватало одного словосочетания: Слово Ивана… И завтра утром оно будет дописано и тогда эти тетради превратятся не в сшитые «типографским методом» листы – они оживут и обязательно переживут моё бренное тело. Как можно превратить в прах то, что бесплотно и само по себе бессмертно – вдохновение, дух, что во мне.

И тут ясная, почти детская (если бы не морщины и великая усталость в глазах) улыбка осветила лицо старлея. Скрючившись у печурки, сохраняя внутреннее тепло, он потянулся за толстой тетрадью. «Куда же вы так мчитесь, торопитесь», – Ваня улыбнулся мчащимся глянцевой обложке и лошадям. Открыл, полистал и начал читать.

«Давно уже меня никто не зовёт Ванюшей. Только мама, иногда. Всё чаще Ваней, где-нибудь в кабинете обратятся: Иван Иванович. Не сразу и сообразишь.

Ванюшей бы лучше…

Страна жила и я с ней.