Древнерусское предхристианство

Этот плач по отцу наполнен верой в бессмертие души, способной по молитве близких воскреснуть и в виде «ясна сокола» (ясный «огненный, лучезарный, горящий»), воспарить над родными местами, перед тем как устремиться в небесную обитель. Этнографические записи XIX–XX веков сохранили следы старинных обрядовых плачей и молитв. Дар прощального «отпевания» умерших из поколения в поколение передавали вопленицы, плакальщицы. Свое призвание они видели в непрестанном, до скончания жизни поминовении покойных родственников и близких людей. Молитвы матери, жены, сестры, дочери заставляли отступать зло мира. Их отношение к смерти было чуждо страха, вера не знала суеверных преград, не останавливалась перед «нечистой силой» и земной кончиной. В знак посмертной преданности и «соумирания» с мужем вдовы посыпали головы землёй или пеплом, символически повторяя обряд погребения с мужем в земле[632] или сожжения с ним на погребальном костре ради совместного вознесения с его душой в небо.

Священные заклинания против сил зла, сохранившаяся в виде позднейших заговоров, воспринималась женщинами как духовная брань, происходящая в местах «разгула» нечистых духов – «в диком поле», «среди леса дремучего», ночью. Неколебимая вера в силу слова отразилась в церковной поговорке: «материнская молитва со дна моря достаёт». Молитвенное слово всегда было «со властью». Ему в помощь призывались все стихии мира и все его обитатели: «Разрыдалась я, раба Божия Марья, в высоком тереме родительском с красной утренней зари, во чисто поле глядючи на закат ясна солнышка. Досидела я до поздней вечерней зари, до сырой росы, в тоске, в беде. Придумалось мне заговорить тоску лютую, кручину горькую. Пошла я во чисто поле, взяла свечу обручальную, достала плат венчальный, почерпнула воды из загорного студенца. Стала я среди леса дремучего, очертилась чертою прозорочною («волшебной, заговорённой» – В.Б.) и возговорила громким голосом: “Заговариваю я своего ненаглядного дитятку над свежею водою, над платом венчальным, над свечою обручальною /…/. А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким – в ночи и в полуночи, в пути и дороженьке, во сне и наяву – укрыт от силы вражия, от нечистых духов, сбережен от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорания. А будь мое слово сильнее воды, выше горы, тяжелее золота, крепче горючего камня Алатыря, могучее богатыря /…/”».[633]

Жизнь женщины с малолетства и до старости сопровождал непрестанный труд – в семье, в доме, на земле. Вершинами напряжения сил становились посевная и, особенно, уборочная страда, когда нельзя было терять ни часа времени, ни колоса от урожая. В эти дни крестьяне вставали и ложились затемно. Женщины неутомимостью и дружными «жнивными» песнями умели воодушевить всех, превратить труд «в поте лица своего», считавшийся в Библии проклятием, в праздник жизни и плодородия. На жатву надевали лучшие наряды, женщины варили для односельчан мирское пиво, полевые работы и песни не прерывались, пока не был убран весь урожай:

Жали мы, жали,
Жали, пожинали —
Жнеи молодые,
Серпы золотые,
Нива долговая,
Постать широкая /…/[634]

Окончив жатву, в качестве оберега будущего урожая и хлебной нивы женщины оставляли в поле нескошенный пучок колосьев, завивая их в «бородку» (от слов борода, боронить «оборонять, ограждать»), после чего катались по жниву, чтобы восстановить силы, «которые земля взяла» во время страды:

Жнивка, жнивка,
Возьми себе колос,
Отдай мои силы!

С последними снопами жнеи шли по домам и пели славильные молитвы:

Слава Тебе, Боже /…/,
Что в поле пригоже!
В поле копнами,
На гумне стогами /…/,
В клети закромами /…/,
В печи пирогами! [635]

Священство вершило годовой круг богослужения, а женщины вовлекали всех в круговорот земной, родовой, семейной жизни. В её сердцевине находился не древний жрец, а искусная хороводница, посвятившая себя служению людскому миру. Каждую весну она вводила в жизнь общины молодых, соединяя их руки и судьбы. На Радоницу в позе «Оранты» возносила в руках хлебный каравай и крашеное яйцо, по-женски добавляя к символу воскресения символ жизни, к слову божественной истины – хлеб милости. Парни и мужчины в сельском хороводе играли роль «гостей», женщины и девушки приглашали их вместе возрадоваться в священном круге бытия.

Кокошник. Золотное шитье, жемчуг.

Русский Север. Середина XVIII в.

В середине – обережный костровидный «знак святости», образованный цветочными и ягодными стебельками, уподобленными клубам дыма.