Древняя Русь и Скандинавия: Избранные труды

Исходя из летописного словоупотребления, можно было бы уточнить, что этим чужеземцем является скандинав, как наиболее частый иноземец на Руси, представляющий иноземцев вообще. Сходная ситуация описана в договорной грамоте 1189–1199 гг. Новгорода с немецкими городами и Готским берегом: «Оже емати скот варягу на русине или русину на варязе, а ся его заприть, то 12 мужь послухы, идеть роте, възметь свое»[525]. Однако «варягом» здесь именуется ганзейский купец[526]. Вместе с тем ни один из этих случаев не содержит каких-либо определенных указаний на характер деятельности варягов на Руси. Лишь на основании ст. 11 краткой редакции «Русской Правды» о сокрытии челядина можно предположить, как это и сделал А. А. Зимин[527], что сманивание и укрывание рабов производилось с целью их перепродажи на рынках, и сделать из этого вывод о торговой деятельности варягов и колбягов[528]. Однако и в этом случае нет оснований предполагать, что содержание слова «варяг» терминологично (т. е. = купец-скандинав), тем более, что военные и торговые функции еще и в XI в. сочетались.

Таким образом, в русских летописях и памятниках права слово «варяги» даже в тех случаях, когда оно не включено собственно в этнонимические ряды – списки народов, состав войска, – выступает как единственное собирательное обозначение скандинавских народов. При этом не делается различия между варягами за морем и скандинавами на Руси, т. е. слово «варяг» является исключительно этнонимом. Контексты ПВЛ и НПЛ не дают оснований предполагать какое-либо изменение или развитие в значении слова на протяжении Х-XII вв., что свидетельствует о его устойчивости и исконной однозначности его содержания. В то же время значительное количество производных, в том числе антропонимов, топонимов и микротопонимов[529], указывает на длительность его существования и высокую степень адаптации в древнерусском языке и позднейших диалектах[530].

* * *

Обратимся теперь к вопросу о происхождении слова «варяг». Его очевидным древнескандинавским соответствием является слово voeringi, многократно встречающееся в сагах, скальдических стихах, хрониках[531]. Однако за двумя исключениями (см. о них ниже) вэрингами названы отнюдь не те воины, купцы, просто искатели славы и богатства, которые бывали на Руси, как можно было бы ожидать исходя из значения слова «варяг» в древнерусских источниках, а люди, находящиеся на службе в Византии. Первым из них исландская традиция считает исландца Болли: «Мы не слышали рассказов, чтобы какой-нибудь норманн (т. е. скандинав. – Авт.) пошел на службу конунга Гарда (византийского императора. – Авт.) раньше, чем Болли, сын Болли» («Hǫfum vér ekki heyrt frásagnir, at neinn Norðmaðr hafi fyrr gengit á mála með Garðskonungi, en Во lli Bollason»)[532]. Возвращение Болли из Византии после многих лет пребывания там условно датируется временем около 1030 г.[533].

Но хронологически это далеко не первое упоминание о поездках скандинавов в Константинополь и их службе в византийском войске. Действительно, первые среди многих последующих содержатся в «Саге о Хравнкеле годи Фрейра»: в ней рассказывается, во-первых, о поездке в Константинополь Торкеля Светлая Прядь, сына Тьоста, который в течение семи лет «ходил под рукой конунга Гарда» («em handgenginn Garðskonunginum»)[534], и, во-вторых, о пребывании в Миклагарде мореплавателя (farmaðr) Эйвинда Бьярнарсона, который «снискал там большое расположение греческого конунга и был там некоторое время» («fekk þаr góðar virðingar af Grikkia konungi ok var þar um hríð»)[535]. Поездка Торкеля датируется 937–944 гг., Эйвинда – временем до 950 г.[536]

До Болли в Константинополе побывали и другие исландцы: Финн боги Сильный, ставший дружинником (hirðsmaðr) императора Йона (Jón) – Иоанна I Цимисхия (969–976)[537]; Грис Сэмингссон (около 970–980 гг.)[538], который «снискал большой почет»[539]; Колльскегг (вскоре после 989 г.)[540]; Гест Торхалльссон и Торстейн Стюрссон (около 1011 г.)[541]; Барди (между 1022 и 1025 гг.)[542]. Вскоре после 1016 г. побывал в Константинополе датчанин Эйлив Торгильссон, брат ярла У льва[543]. Начиная с этого времени сообщения о службе скандинавов в Византии насчитываются десятками, только в рунических надписях (XI в.) их около тридцати[544].

Таким образом, сообщение автора «Саги о людях из Лаксдаля» ошибочно и, видимо, связано с общим «романическим» и чрезвычайно тенденциозным характером этой саги[545].