Древняя Русь : наследие в слове. Мудрость слова

В градуальной цепочке качеств и свойств одно заменяет другое и подразумевает, в сущности, весь ряд сразу — в зависимости от ситуации высказывания или в связи с назначением текста. У слова, кажется, вовсе и нет значения — потому что оно полно смысла, а смысл как будто скользит от одной словесной оболочки к другой, постоянно восполняя свою плоть то из одного источника, то из другого. Слово живет лишь в тексте, и целое определяет смысл частей. И двойственность, и срединность, и причастность — одно и то же, и вместе с тем они отличаются друг от друга; может возникнуть положение, когда они разойдутся, сливаясь в градуальности с чем-то иным, уже совершенно посторонним для данного склада мысли. Так и в простой грамматической таблице всё пронизано взаимными связями, и значит вовсе не то, чем кажется. Всё течет без остановки, в данный ряд могут подключаться сотни других триад, собранных на основе общего признака, и собственное значение каждого его члена тогда подчинится градуальности общего отношения. Например, в той же таблице в качестве исходных (грамматически главных) признаков указаны окончания формы именительного падежа единственного числа: для мужских имен -ъ (столъ), для имен среднего рода -о (окно), для имен женского рода -а (жена). За отвлеченным представлением такого типа кроется нечто большее, чем просто форма. Для средневекового человека не существует формы, отъятой от содержания. Так и здесь: после того как в русском произношении образовалось аканье (а случилось это после XIV в.), взаимное расположение звуков, означенных определенными буквами, как раз и соответствовало указанным в приведенной таблице отношениям. Слово городок произносилось, как и сегодня произносится в литературной речи (гърадок). Одна и та же буква теперь имеет «разное изглашение», а ведь для средневекового мудреца буква важнее звука, потому что буква постоянна, вечна и никогда не заменяется другими (она — культурная идея), тогда как звуки то и дело заменяют друг друга, переходят один в другой, «скачут» (они — природно вещны). Например, в нашем случае: чем дальше от четкого в произношении подударного слога, в котором проявляет себя тот звук, что «посредне» (о), тем ближе к самому высокому и неуловимому, единственно «божественному», тому самому звуку ъ, который все же остался в нашей речи как результат редукции безударных гласных, дальше всего отстоящих от природно вещного слога под ударением. Что очевидно — то относится к уровню среднего и не нуждается в истолковании как идея. Потому и очевидно, что не нуждается в домысливании идеального. То, что может быть понято прямым сравнением со средним, — «отпадшо», но все-таки познаваемо наведением на него «символа» среднего. Таково произношение а в предударном слоге: это а — то же о, но на своем месте, «отпадшо» от ударения. Что же касается произношения ъ — это уже доступное немногим знание. Сегодня подобная мудрость доступна школьнику младшего класса: безударный гласный он проверяет позицией под ударением, перемещая ударение по словоформам: городо́к — го́род — огоро́д; следовательно, и писать нужно городок. Не то в XVI в., когда не только разные слова одного корня не признавались за близкие, но даже разные формы одного слова считались разными словами: вина и вину — «речения разные».

Расширяя противоположность добро—зло высшей степенью благо и отдаляя добро на уровень «посредне», автоматически, по правилу данной системы соответствий, делаем добро срединным, промежуточным, а следовательно, и двусмысленным. Так, с конца XI в., уже в сочинениях Владимира Мономаха, возникает новое значение этого слова, указывая не только на духовную сущность блага как доброту, но и материальное его проявление — добро как имущество, пожитки, вещи, которыми может обладать человек, но только человек. Да и сам по себе человек может принести добро, но не благо: добрый человек.

Причастие обладает свойствами имени, склоняется, и глагола: например, может выступать в предложении как сказуемое, часто заменяя личную форму глагола (теперь сохранилось в качестве деепричастия: вставъ и рече — встав, сказал). Ясно, что причастие входит в ряд тех, что «посредне», и сразу же по смыслу своему становится в двусмысленное положение. Являясь заменой обоих крайних членов оппозиции, оказывается вещью без собственной функции. К XVI в. краткие причастия в именительном падеже стали деепричастиями, а полные — превратились в прилагательные. Сравнение русских форм гремучий, летучий, горячий и мн. др. с церковнокнижными гремящий, летящий, горящий показывает, что в современном литературном языке причастие — форма искусственная, книжная, в устной речи причастия редки, в народных говорах их давно нет.