Древняя Русь : наследие в слове. Мудрость слова

Этимология слова также известна — корень тот же, что в лит. veĭkti ‘делать, производить’ или в санскрите vaç ‘говорить’ (другая ступень чередования корня); этимологические словари указывают и родственные слова индоевропейских языков того же значения — ‘существо’, ‘лицо’, ‘вещь’, ‘речь’ и т. д. Одновременная связь с предметом, вещью, речью и действием кажется странной, однако она отражена в переводных древнеславянских, а позднее и древнерусских текстах. Здесь слово вещь служит эквивалентом для греч. πραγμα ‘дело, действие’, ‘предмет, вещь’, ‘существо, личность’, ‘хлопоты, затруднения’ и т. д.; для греч. ύλη ‘вещество, материя’ (в исходном конкретном значении ‘лес, дрова, сырой материал’); для греч. φύσις ‘природа, характер’, ‘естество’ или ‘вещество’; для греч. στοιχειον ‘основа’, ‘основной принцип’, ‘первоначало’ (стихия — в исходном конкретном значении ‘тень от стрелки солнечных часов’); для греч. κατηγορία ‘категория’ (в исходном конкретном значении, которое, кстати, и передается в древнерусском переводе «Книг законных») — ‘обвинение’ в каком-то проступке). В древнерусских переводах греческих текстов слово вещь заменяется другими, и чаще всего (по редакциям и версиям перевода) — словами дѣло, вина (‘причина’), нравъ, образъ и т. д. Всё это и дает основание сказать, что в момент включения слова в восточнославянскую книжную традицию оно было не просто многозначным (многозначность как раз нехарактерна для нового заимствования), но синкретичным в своих значениях, отражая некий идеологический смысл соотношения между словом, делом и результатом этого дела — вещью, веществом. В известном смысле — это философский термин, обозначающий враждебный чувственный мир, сотканный из событий и существ, которые можно покорить словом и делом, воплощая их в вещи. Это и вина, и дѣло, и естество — и причина, и свершение, и результат.

Подтверждение этому находим в истолковании «мифо-поэтической триады» мысль— слово — дело, которое В. Н. Топоров дал на примере прусского слова astin ‘вещь’, ‘дело’, ‘действие’ (Топоров, 1975, с. 135). В языческой древности такое сочетание было связано с обрядами «положительного круга» действий и соотносится с санскритским (др.-инд.) su-asti (svasti ‘благое состояние’, ‘благополучие, здоровье, счастье’ и т. д.; буквально — ‘благое бытие’ отсюда свастика). Сам В. Н. Топоров склонен соотнести этот корень с русским диалектным есть ‘богатство, имущество, достаток’, естьё ‘богатство, изобилие’ (СРНГ, 9, с. 42-44), еслеть ‘сила, мощь’ и производными, например, естевный ‘справедливый’, естино, естно и др. (там же, с. 40-41), хотя во многих подобных образованиях можно видеть результат фонетического чередования исто́ / есто́, возникшего на основе постоянной безударности первого слога.

Типологическая связь прусского и санскритского слов со славянским словом вещь вполне вероятна, причем, как и в прусском примере, вещь оказывается как раз заключительным членом триады, в семантике которого сохраняется идея о значении двух предыдущих членов формулы ритуального круга. Отсюда и вероятная связь со словом вече, а семантическая зависимость от корня вѣд-ати ощущается, по-видимому, до сих пор.

Таким образом, синкретизм исходного значения слова является остатком далекого прошлого, а особая идеологическая важность слова способствовала его дальнейшим изменениям в русском языке.

Характерно, прежде всего, что конечным результатом развития значений этого слова стало значение ‘предмет, вещь’, т. е. у восточных славян слово постепенно вычленяло значения внешнего и сделанного в противоположности к вдохновленному речемыслью. Высокое ритуальное слово понижалось в ранге, причем семантически даже раньше, чем стилистически, потому что долго еще оно не было известно народной речи и в быту не употреблялось.

Прежнее представление о ритуальной важности вещи разрушается, рассыпается и функциональная целостность синкреты, которая поддерживалась не семантикой слова, а самим действием. Происходило постепенное выделение основных значений слова, облекаемых в самостоятельные лексемы. Если ограничиться только древнерусскими переводными текстами XII-XIII вв. («Пандекты Никона Черногорца», «Пчела» и т. д.), можно представить себе объем понятия, заложенного в слове вещь, а также те признаки различения, которые постепенно сужались уже на почве древнерусского литературного языка.