Древний Рим. Взлет и падение империи

Его можно сформулировать так: что именно дали Риму их завоевания? Действительно ли войны, которые они вели, были оборонительными и справедливыми, как утверждали многие, или они стали чистым проявлением тяги к наживе? Кому в действительности должны были достаться плоды побед? Римской республике в целом или же группе аристократов, обогащавшихся во время пребывания на своих постах? И самое главное — какое влияние внешняя экспансия оказала на моральный дух Рима? Способствовала ли она укреплению нравственной силы римских воинов и их лидеров или потакала алчности и моральному разложению? Правда ли то, что личные амбиции и стремление к славе подменили интересы республики и римского народа? Все это стало темой бурных обсуждений, а в 146 г. до н. э. случилось событие, обратившее искры споров в бушующее пламя.

ПОВОРОТНЫЙ ПУНКТ: РАЗОРЕНИЕ КАРФАГЕНА

В конце 148 г. до н. э. промежуточные итоги Третьей Пунической войны для римлян можно было расценить как плачевные. Консулы, возглавлявшие поход на Карфаген и окрестные земли, провели несколько опрометчивых атак, окончившихся неудачей и поражением. К тому же среди солдат развились леность, алчность и эгоизм. Из трех войн с Карфагеном третья была наиболее неоднозначной, и теперь, по мнению многих жителей метрополии, настала очередь римлян платить за свои ошибки. Историк Полибий, бывший свидетелем последних этапов войны, указывает на ее противоречивость, утверждая, что мнения народов Средиземноморья относительно решения римлян в третий раз идти войной на старых соперников разделились:

«Одни одобряли поведение римлян и называли принятые ими меры мудрыми и для владычества их полезными. Ибо они уничтожили грозившую им постоянно опасность [Карфаген] …что и свидетельствует о высоком уме и дальновидности народа. Другие возражали на это, уверяя, что не ради таких целей приобрели римляне господство над миром».[12]

Отношение к войне с самого начала было противоречивым. Решению об открытии военных действий предшествовали бурные споры в Сенате, расколовшие его на две части. «Голуби мира» доказывали, что вместо попытки разрушить Карфаген его следует использовать как средство сдерживания и поддержания баланса сил в Средиземноморье. Таким образом, по их мнению, Карфаген должен был спасти Рим от обладания чрезмерной властью, которая порождает «алчность», подрывающую «верность слову, порядочность и другие добрые качества».[13] Сторона «ястребов» возражала им, играя на старых римских фобиях. Карфаген, утверждали они, возродился и окреп, и если его не разрушить, то от него всегда можно будет ждать угрозы. Аргументация этой стороны, озвученная ее главой Катоном Старшим, была расцвечена яркими и хлесткими высказываниями. В них карфагеняне изображались людьми ненадежными, порочными, женоподобными, к тому же приносящими в жертву детей. Отсюда следовал вывод, что это недочеловеки, с которыми следует поступать соответственно их уровню развития. Упрямо поднимая вопрос на повестку дня, Катон каждое свое выступление завершал фразой «Delenda est Carthago» («Карфаген должен быть разрушен»). В конце концов он так замучил своих оппонентов, что те сдались, и «военные ястребы» добились большинства в Сенате по этому вопросу. Все, что теперь оставалось, — это придумать обоснование для начала войны.

Повод нашелся довольно быстро. Проведя инспекцию Карфагена и окрестных земель, римская комиссия рапортовала в Сенат об «обилии материалов, необходимых для судостроения», и делала вывод о том, что карфагеняне построили флот в обход запрета, наложенного на них в результате Второй Пунической войны. Однако и по сей день у нас нет веских археологических или исторических свидетельств о наличии у Карфагена этого вида вооружения в тот период. Впрочем, даже когда Карфаген действительно явно нарушил условия договора (пойдя войной на соседнюю Нумидию, не испросив разрешения у Рима), ситуация не была такой уж однозначной. Причина тому проста: это Нумидия, по тайной указке Рима, первой начала агрессию против Карфагена. Таким образом, цинизм римских политиков проник и в дипломатическую сферу. Вследствие чего аргументы в пользу начала войны становились еще более шаткими. Римские сенаторы были готовы попрать одну из самых священных и исконных нравственных норм республики — «фидес», т. е. «верность» данному слову.