Друг

Иногда перед занятиями у нее бывают панические атаки. Поэтому она и занимается медитацией, прибавляя к ней иногда успокоительное. О. П. терзает страх, она боится не только того, что никогда больше не сможет писать, но также и того, что вся ее жизнь – это одна сплошная ложь. Все, чего она достигла, было результатом какой-то ошибки. Почему кто-то захотел издать то, что она написала – почему кто-то посчитал, что она способна преподавать – все это совершенно непонятно! Что касается этого ее второго романа, то сколько раз издательство ни отодвигало бы срок сдачи рукописи, она знает – ей никогда его не написать. О. П. живет в страхе, что ее разоблачат, что все поймут, что она не просто неудачница, а самая настоящая самозванка. – И, пожалуйста, все, перестаньте называть меня О. П.! – И совершенно бесполезно напоминать ей, что точно такие же сомнения мучили и других писателей во все времена, и особенно некоторых из самых великих. Бесполезно цитировать Кафку, который, характеризуя свой великий роман «Превращение», написал: «Он несовершенен почти до самой своей основы».

Другая преподавательница, у которой занятия проходят в те же дни, что и у О. П., говорит, что иногда слышит, как она плачет за закрытой дверью, однажды она плакала из-за того, что ей никак не удавалось написать простой двухстраничный отзыв на студенческую работу.

В тот день, когда я присутствую на занятии в ее группе в качестве наблюдателя от руководства факультета, я вижу, как студент, к которому, как она мне призналась, ее влечет, неотрывно смотрит на нее одновременно с нежностью и вожделением. Хотя я и уверена, что это так, я не упоминаю в своем отчете, что она завела роман с этим студентом. Если мне повезет, она мне в этом не признается и не попросит у меня совета.

Я представляю себе, как это когда-нибудь случится: я в это время буду в магазине, продающем косметику, или в каком-нибудь салоне, или в ванной какого-то дома, куда буду приглашена. И почувствую легкий запах мимозы или флердоранжа, но не вспомню тех ароматических свечей, которые О. П. жгла в нашем с ней кабинете, и потому моя реакция озадачит: меня проберет тревожная дрожь, словно я только что узнала телепатическим путем, что кто-то, кого я знаю, попал в беду.

Напротив кабинета, который я делю с О. П., находится кабинет нынешнего Выдающегося приглашенного писателя, но он туда никогда не заходит. Он не ведет консультаций и дал указание секретарю нашей программы переправлять его почту к нему домой, вместо того чтобы использовать его почтовый ящик в колледже. Когда он приходит на очередное занятие, он идет прямо в аудиторию, где сидит группа. Его коллеги встречаются с ним редко, а когда это происходит, он просто смотрит сквозь того, кого встретил, как будто этого человека здесь и нет. Перед началом семестра он дал указание ректору сообщить преподавателям, что он не пишет кратких отзывов, помещаемых на обложках книг. А студентам он на первом же занятии заявил:

– Я не сочиняю рекомендательных писем. Даже не просите.

Услышав об этом, ты был возмущен:

– Надо было сказать это ему, когда он попросил меня написать ему рекомендательное письмо в издательство музея Гуггенхайма.

Вскоре после начала семестра он устраивает публичное чтение своей новой книги в книжном магазине-кафе компании «Барнес энд Ноубл»[58]. Публики собралось немного, но это его не смущает: он продолжает читать более получаса.

Затем приходит время отвечать на вопросы, и когда кто-то спрашивает, почему его книга, форма которой весьма далека от традиционной, называется романом, он отвечает:

– Это роман, потому что так говорю я.

Во время подписывания экземпляров его книги какая-то женщина заявляет, что он должен как можно скорее написать еще одну книгу.

– Потому что знаете, – с серьезным видом произносит она, – здесь же ничего нет.

Это в книжном-то магазине компании «Барнес энд Ноубл».

Сообщения в новостях: тридцать два миллиона взрослых американцев не умеют читать. С 1992 года число потенциальных читателей поэзии сократилось на две трети. Женщина, «с трудом выкраивающая деньги на квартирную плату» и беспокоящаяся о том, как ей выжить в Нью-Йорке, решила попробовать написать роман («и он идет у нее хорошо»).

Часть 7

Твоя первая жена живет за границей. Она прилетела в Нью-Йорк на устроенную после твоей смерти церемонию поминовения, и однажды вечером до того, как она улетела домой, мы с ней поужинали в ресторане.

– Я знаю, на тебя его смерть подействовала тяжелее, – доброжелательно говорит она. – Мы с ним были женаты, но это произошло так давно. А после того, как наш брак распался, больше ничего не было. Ни дружбы, ни контактов, ничего. Так и должно быть. И я буду с тобой честной: сначала я думала, что даже не явлюсь на церемонию поминовения. Но потом я подумала: так я примирюсь с тем, что было, и отпущу прошлое. Что бы это ни значило.

– Когда человек кончает жизнь самоубийством, – сказал кто-то на церемонии поминовения, – примириться с этим нельзя.