Друг другу вслед

— Га-а-ады… Сволочи… А вы попробуйте со мной!

Застрекотал пулемет.

5

Егор ненадолго пришел в себя ночью, среди каменных стен полуподвала, в душной, пропитанной чем-то острым тьме… Почему он здесь, а не на Ушаковке, с ротой, что стряслось, какая новая беда, и кто это стонет?

Он шевельнул правой рукой — цела, хоть и налита странной слабостью, с трудом поднес ее ко лбу, и перед ним вскружились огненные мухи…

Снова очнулся он в просторной комнате, на ослепительно белой постели. В окна, расписанные морозной вязью, вливался день, и вместе с ним из-за реки наплывал гул артиллерийской канонады.

Сосед, маленький кочегар, вздрагивал при каждом выстреле, рывком сбрасывал одеяло на пол.

— Во, опять! Пропали наши головы, бой в самом Глазкове!

К нему подошла Таня, успокаивая, заговорила о раненой ноге. Медсестру поддержал сосед напротив, грубовато прицыкнул на кочегара. Тот не слушал никаких резонов, долдонил свое:

— Ребята сказывали… дикая дивизия Семенова прет, с двумя бронепоездами… Останови такую силу! Налетят — всем будет обстраган… Им-то хорошо!..

Морщась от сильной головной боли, Егорка спросил: кому им?

— На здоровых ногах!

— Двум смертям не бывать, одной не миновать, — рассудительно молвил сосед напротив.

— А если я не хочу? Не хочу-у-у?

Просто удивительно, до чего терпеливой была Таня. Егор на ее месте давно бы сгреб кочегара за шиворот, выкинул в коридор, а она ласково уложила его, поднесла воды в граненом стакане.

— Спасибо, сестра… Эх, сестрица-а-а! Говорят, полк япошек… от Байкала, сычевцам на подмогу. Понимаешь, к чему… идет? К погибели общей! И мы первые под шашки угодим… Вон, и егеря назад. Вчерась к нам перебегли, ноне до генералов, на кукорках!

У Егора лопнуло терпение.

— Жаль, тебя не прихватили, за компанию!

Кочегара будто подбросило чем-то. Ощерился злобно, прохрипел:

— А сам… сам из каких? Ребята, что ж получается? Беляк — пролетарию… — Он люто покосился на Брагина. — Видел тебя, знаю! Английская одевка-обувка, еда на убой… Не разразись буря — мордовали б нашего брата…

— Дура! Они восстали вместе с нами!

— Припекло со спины — восстали! — Кочегар заскрипел зубами, словно ел свежую, только-только с гряды, капусту. — Не верю! Проиграем бой — продадут ни за грош.

Сосед напротив покивал Егору:

— Ты, унтер, не серчай. Адмирал у него семейство под корень вывел, а тут еще с ногой… Ну, что твой котелок? Ох, и орал же ты, когда шапку кромсали в клочья. Понаделала делов разрывная!

Таня, стоя у окна, вдруг всхлипнула.

— Эй, девка! — упрекнул пожилой раненый. — Ободряла, ободряла, а сама в рев?

— Просто… блажь. Успокойтесь, — Таня вытерла глаза концами белой косынки, строго свела брови.

За дверью — чьи-то быстрые шаги, громкий спор, ядреный, раскатами, смех. Пахнуло вьюжным ветерком, смоляным духом костра, и на пороге палаты глыбой возник Степан Брагин, в щегольской венгерке со шнурами, при сабле и маузере. Таня преградила дорогу.

— Сестрица, ну, будь милосердной, впусти, — весело басил он. — Мы — ниже воды тише травы… — Степан повел плечом, увидел брата, загремел на всю комнату: — Вот он, шельмец!

Следом вломились Кузьма и Петрован, обветренные, в английских френчах и галифе.

— Привет через пару лет!

— Ч-ч-чистенький, ровно младенец из купели… Нам бы т-т-так, а, Кузьма?

— На ногах все ж таки ловчее!

Старший брат сел, растроганно моргая, прикоснулся губами к мертвенно-бледной Егоркиной щеке.

— Вот мы и встретились, братка… — он помедлил, прогоняя какую-то думу, наклонился, подоткнул одеяло. — От маманьки поклон. Когда уходили, разов сто напоминала о тебе, ей-пра. Батька жив-здоров, с ушами вроде бы легче. Крикнешь — по старой памяти обругает. Мол, не ори, слышу. Теперь бы, мол, зренье объявилось хоть на часок…

Сбоку, задыхаясь, твердил свое кочегар:

— Семенов-то в город рвется, а вы… тары-бары!

— Будьте спокойны, братцы, не допустим!

— Вы с того берега? — справился пожилой. — Ну, как там?

— Бегут, сверкают пятками! Расчесали в пух, спасибо путейцам. Разогрели «декапод», и чуть броневик вылез из-за поворота — пустили встречь. Понимаешь, вдребезги! — Степан снова повернулся к брату. — Рушится колчаковия, Гоха. Тридцатая дивизия у Красноярска, то смекай!

— Красная?

— Ясно, не белая! — Степан иронически-весело подергал длинный, обкуренный ус. — Когда-то мы по тайге шастали, ноне сам адмирал чешет прочь. Но далеко не упрыгает, под землей найдем!

— А где Васька?

— Р-р-ранен приятель т-т-твой. Атаманцы вчерась пулькой угостили… Скоро будет у вас.

— Что слышно о Федоте?

— Сгинул наш коновод, — затрудненно отозвался Степан. — В марте восемнадцатого отпустили по чистой, за недоказанностью… Домой не вернулся, в городе осел. А тут — белый переворот!..

Кузьма глаз не сводил с Егорки, жалостливо морщился.

— Отощал ты, шкелет шкелетом. После госпиталя не мешало б тебе в Красный Яр, к маманьке. А то поробишь у Прова, он спрашивал о тебе…

Глотку Егора перехватило внезапное удушье.