Друг другу вслед

Егор Брагин сидел на подоконнике в дальнем конце казармы, тягуче зевал, прикрываясь ладонью. Во дворе бывшей мужской гимназии, где с лета обосновалась унтер-офицерская школа, вовсю разлегся снег, над полосатой караульной будкой стояло низкое октябрьское светило, кидая вокруг слабый отблеск. И неожиданно вспомнилось, как он впервые увидел закат и, вцепившись в юбку матери, закричал: «Мам, солнышко помирает!» — и долго не мог понять, почему оно, погасшее к ночи, утром выплывает из-за гор как ни в чем не бывало… Брагин скосил глаза на Амурскую улицу. Поодаль собралась толпа, — видно, опять упал кто-то. Не мостовая, а каток. «То ли дело у нас, в Красном Яру. Шагай себе с сугроба на сугроб, устал — посиди!»

Пройдясь по казарме, Егор остановился у своей койки. Учебные роты на плацу не теряют времени даром. «Вы потопайте, а я отдохну!» — мелькнуло в затуманенной голове. Каждый день одно и то же. Ровно в шесть подъем, гимнастика, завтрак, нудная, выворачивающая нутро долбежка, стрельбы или «ать-два, левой!». Нет, все-таки недурно побыть в одиночестве: никто тебе не мешает, не лезет в душу, не норовит заехать в рыло, на кисловский манер.

Брагин потер скулу, по которой тогда залепил прапорщик. Но что ни говори, служить можно, другого такого места не сыскать: на всем готовом, как у Христа за пазухой. Напрасно маманька волновалась…

Он посмотрел на дверь. Где же Мишка Зарековский? Опять запропал на кухне, утроба ненасытная… Уйдет, а ты за него отдувайся.

Мишка знай чапал своей дорогой, везло черту сиплому. Правда, не всегда… В последнее воскресенье, возвращаясь переулком из увольнительной, Егорка с Серегой набрели на драку.

— Пьяные… Ну их к бесу, — молвил Серега. — Ввяжись, и тебя ж первого — в участок!

Но Егорка вгляделся повнимательнее, не своим голосом крикнул:

— Наших бьют!

Налетели с гиканьем, раскидали, расшвыряли. Юнкера, их было четверо, брызнули в темноту. С земли поднялся Мишка Зарековский, отплевываясь кровью, плача от злости, погрозил кулаком туда, где высилась громада юнкерского училища: «Не все вам сверху, гады. Выйдем в офицерье, поговорим!»

В казарму он еле дотащился, с избитым лицом. И ведь выпутался! Сказал, дескать, оступился, чуть не угодил под копыта, и был освобожден фельдшером на три дня от занятий. Ну, да фельдшер тоже разбирается, что к чему, особенно если в твоем кармане деньга похрустывает. С ней, деньгой, не пропадешь…

Егорка свел брови. Странный все-таки человек Зарековский: неровен, весь в недоскоках и перепадах. Не дает спуску юнкерам, всячески увиливает от шагистики, одни торговые дела на уме. И ни с того ни с сего взвивается на дыбы, под стать иному служаке… Вот и с погонами случай. Смеялся, шутил с ребятами, получив на руки две плотные суконные полоски, долго обнюхивал их со всех сторон и вдруг окрысился на Брагина, едва тот робко вставил: «Погоны понавесили, честь спрашивают. К чему? Зачем старое-то ворошить?» Зарековский остервенел: «Тебе новенькое по нраву, звезда с пятью концами? Знаю, откуда ветер, м-мать… Степка, поди, спал и видел комиссарство красное!»

На лестнице послышались шаги. Слава богу, возвращается чертов больной, вспомнил-таки о казарме. Напугать его, что ли? Мол, фельдфебель Мамаев дважды справлялся о нем, называл скотиной и велел немедленно бечь в писарскую, на предмет экзекуции, иными словами — порки… С трудом сдерживая смех, Егор покосился на дверь и обомлел. В нее входил, опираясь на плечо Лешки, отец, Терентий Иванович Брагин, одетый в неизменный заплатанный зипун и треух. На боку привычно висела темная холщовая сума.

— Ох! — только и сказал Егор, бросаясь к нему, а он глядел незряче перед собой, шевелил седыми бровями.

— Ты где, солдат? Подойди поближе, не съем… — и быстро ощупал сыновнее лицо ладонями, поцеловал. — Здорово. Решили навестить, понимаешь, да еле отыскали.

Егорка усадил отца на табурет.

— Из дому давно?

— Недели три, — голос Терентия Ивановича малость дрогнул. — Разминулись мы с тобой в августе-то. Я из Тулуна, тебя в губернию…

— Чего ж мало в деревне побыли?

— Погостили, и хватит, не вечно же на материном горбу сидеть… Побродим с Лешкой по городу, покормимся своими силами. У него, брат, резные петухи стали здорово получаться. Много нам не надо: кус хлеба, полселедки, глоток чаю. Тем и живы будем… Ну, а ты каково здесь? В служивых, говорят, и не простых? — Он дотронулся до Егоркиного плеча. — У-у, при погонах!

— С сентября, после присяги…

— Омскому временному? — спросил Терентий Иванович. — Так, так… — Он помолчал, опустив кудлатую голову, кивнул в сторону больших окон. — Ваши вытанцовывают?

— Они. А я дневалю сегодня. Служба легкая, только… на посты гонять принялись. Через день, да каждый день. — Егорка внезапно прыснул. — Потеха! Тут — я, тут — юнкер, а за ним — япошка в тонких обмотках и при усиках!

— Дожили до потехи, — вполголоса обронил отец. — Кто ж вы такие будете? Охрана, конвой или…

— Нет, батя, мы на унтеров учимся. Пройдем сполна науку, и чины с крестами добывать.

— А супротив кого?