Друг другу вслед

Едва собрались у женского монастыря, с правого фланга примчался связной: комендантский батальон и саперная команда оставили особняк Мешкова, бегут к станции. Вот-вот штурмовые офицерские группы ворвутся в поселок, учинят расправу над жителями и ранеными, которых поднабралось до пятисот… Новый командир камцев и Игнат вынеслись на пригорок, пальнули вверх в два наганных ствола, закричали что было мочи:

— Сто-о-ой!

Подоспели камышловцы, испытанные ребята, длинной пулеметной очередью уложили в снег передовую офицерскую цепь. Тем временем беглецы опомнились, повернули назад. Впереди, распахнув шинель, бесстрашно выступал новый камский командир.

«Ай да парень! — удивленно-весело подумал Игнат, глядя на него. — Еще утром психовал, очертя голову лез на штык часового, только б спасти шкуру. И — на тебе!»

6

В полдень отошли к Перми-второй. Дотлевая, чадили горькой копотью пакгаузы, горели вагоны, дома станционного поселка. Там и сям раздавались разрывы, пули с визгом налетали со стороны вокзала, занятого противником. Кругом валялись убитые. Поодаль серой громадой замер бронепоезд, которому теперь не было пути за Каму.

Командиры ненадолго сошлись вместе. Были здесь и маленький стрелок с несколькими взводными камышловцев, и молодой камец. Начальник артиллерии зачитал приказ о переходе на правый берег реки.

— Мы-то переправимся, ну а раненые? — заметил стрелок. — Подведем под пулю, только и всего.

— Что ж, бросать на станции, по-твоему? — вскинулся бородач.

— Раненые едут на Юго-Камский завод, с путейской группой, — решительно сказал Игнат. — У Наташи вон целый обоз наготове.

— А что на юге? — с тревогой спросил начарт.

— Там? Тридцатая дивизия!

— Сорока на хвосте принесла?

— Чую нутром, понимаешь…

— Ох, рискованно!

— Мы без риска ни на шаг… Только оставьте мне сотни полторы камышловцев, одна просьба. Через день-другой верну…

Санитарный обоз, с которым были последние защитники Перми-второй, тронулся в путь на закате. Опустела Кама, смолкли пушки на Мотовилихинских горках. По пристанционным улицам с воем проносился ветер, завивал смерчи, швырял в глаза колючий снег. Бронепоезд, начиненный динамитом, посылал вслед последний громовитый зов…

Уходили Казанским трактом. Далеко по нему, версты на три, не меньше, растянулась темная лента обозов. Ехали подводы с женщинами и детьми, обок вышагивали вооруженные винтовками путейцы, кое у кого еще торчали за поясом сигнальные рожки. Санитарный обоз мало-помалу настиг беженцев, перемешался с ними.

Плотно дул ветер, особенно злой на открытой, почти безлесной равнине. Люди продрогли после часа ходьбы, ежились, выстукивали зубами. А дорога разматывала петлю за петлей, и не было ей конца.

Хорошо, среди беженцев оказалась говорливая бабка, малость развеселила народ. Пригласив к себе на воз Натку, она рассказывала:

— До чего исперепичагалась, милая, просто жуть! Как это зачали стрелять-то, а старик мой с ружжом побег, осталась я как перст одна. А под окошком ка-а-ак бухнет. Что такое, думаю, дай гляну и заодно водицы принесу. Только я за порог, а над воротами сызнова ка-а-ак бухнет. Ведро из рук, в грудях подхватило, ноги подсекло. Села я, голубушка моя, на ведро, да так на ем и осталась. Все пули мимо пролетели, какие были. Все до одной!

«Теперь вот как бы нам не исперепичагаться, когда напрут белые. Ждать их, по всему, недолго!» — подумал Нестеров.

Молодой камец, идя рядом, неожиданно повесил нос.

— Ты чего, горе луковое?

— Муторно, комиссар. Экая прорва идет, и за каждого будь в ответе…

Слева, заметенным проселком, подошла какая-то колонна с подводами, вплелась в общий поток. Подбежал запыханный, чем-то донельзя обрадованный стрелок.

— Наши, второй и третий батальон. И с ними лесново-выборжцы. Были отрезаны Пепеляевым, пробились!

— Куда они теперь?

— Пока с вами, а дальше — за Каму, на соединенье со штабом полка.

Обозы и пешие втянулись в лес, разом стемнело. Дорога упала в глубокую лощину, опять повела на обдутый косогор, и впереди наконец-то блеснула огоньками деревня Верхние Муллы.

Едва расположились на ночевку, со стороны заслона раздался предупредительный выстрел. На тракте появился враг. Пока обозы сворачивались и уходили в темноту, отряд залег перед деревней, благо на опушке еще с лета были отрыты учебные окопы.

Молодой камец все больше осваивался с новой для него ролью командира. Умно расположил цепь, на взгорке поставил единственный пулемет, на случай, если с фланга налетят белые лыжники, велел: стрельбу открывать, когда «кокарды» минуют одинокую разлапистую сосенку.

Солдаты Барнаульского полка шли как на параде, сомкнутым строем: видно, думали взять голыми руками, без боя. Красные молчали, напрягаясь, держа окоченевшие пальцы на спусках. До сосенки выждали-таки, не сорвались, потом ударили залпами. Барнаульцы отхлынули, оставил бугорки неподвижных тел, и вдруг снова ринулись к деревне. Встречный огонь усилился, с пригорка застрочил пулемет… Больше до утра белые не беспокоили: отстали, затерялись в ночи, словно их и не было.