Друг другу вслед

Игнат, настороженный до предела, видел, как правофланговый Мокей Кузьмич не утерпел, наклонился, поднял кус тонкого зеленого сукна, почмокав губами, пронес немного, бросил. У Игната отлегло на сердце: «Ф-фу, напугал, бородач!» Но, оказалось, тот облюбовал небесно-голубой атлас. Сгреб на ходу пятерней, сделал несколько шагов, швырнул атлас прочь, соблазненный бархатом. И пока он то нагибался, то вновь распрямлялся, Игната кидало из жара в холод, из холода в жар. Наконец Мокей подобрал балалайку, брошенную солдатами, заткнув рукавицы за пояс, весело затренькал, запел сипло:

Ой ты, сукин сын, камаринский мужик,
Ты зачем нашу калашницу женил?

Обоз накатывал густыми валками, сбивался, пугливо уступал колонне дорогу. В повозках сидели господа. Один, в мехах, с испанской бородкой, заметил своекорыстные потуги правофлангового, суетливо соскочил с саней, протянул золотые карманные часы.

— Э-э, возьмите…

— Брысь! — И господина будто ветром отнесло в сторону.

Команда связистов Саньки Волкова грузила на подводы трофейное имущество: новенький коммутатор, телефоны, мотки английского кабеля, гибкого, двойного, покрытого серебристой эмалью.

Мимо, в клочьях седого тумана, ехал бригадный летучий санотряд. Над передней повозкой склонился с седла Кольша Демидов, что-то говорил Палаге. Она, обратив к нему круглое, разрумяненное стужей лицо, заливалась грудным смехом.

«Ксенофонту, стало быть, от ворот поворот? — удивленно подумал Нестеров. — Что ж, давно пора. Девка она с перекрутинкой, но ведь молодая совсем, оттого и шалая. Дай срок, поумнеет!»

Он увидел свою Натку, покивал ей: мол, до вечера, — и пустил белолобого рысью.

Колчак бежал… Тремя бригадами дивизия наступала от Колывани к Томску, где восстал гарнизон. Шла заметенными проселками, а сбоку осатанело хлестал «сип», низовой декабрьский буран, ревел дикими голосами.

В лесу было все-таки легче: ветер как бы раздавался вверх и в стороны, гнул сосновые стволы поодаль, свистел в вершинах елей, но стоило выйти на открытое место, бил наотмашь, слепил колючей белой пылью, мертвой хваткой сдавливал горло. Бойцы шагали с сугроба на сугроб, оцепенев от стужи.

— Ох и дерет. Окороков не чую, не только пальцев…

— Им-то каково теперь?

— Кому?

— Да «кокардам».

— Им, по всему, холодней.

— В теплых-то шубах?

— Изнутри подмораживает, к бурану вдобавок!

Иногда в строю падали без крика и стона. Подходил фельдшер, трогал пульс, всматривался в синевато-белое лицо, знаком подзывал санитарную повозку. Отвоевался парень! А тиф ли, «испанка» или простое обморожение — все равно…

Студеная, вьюжная, беспросветная полночь. Калмыков и Нестеров после короткого привала подняли белоречан, ушли с ними в темноту. Колонна выбивалась из сил. Пройдет и замрет, как вкопанная, двинется — и снова остановка… Что-то тревожило комиссара, камнем наваливалось на сердце. Что? Белые удирают во все лопатки, почти без боев, батальоны и роты на ногах, если брать вкруговую. Какая хмарь гнетет?

Ординарец, посланный к командиру головного дозора, не возвращался, видно, застрял где-то на обочине, пропуская строй. Игнат повременил еще немного, поехал вдоль заснеженной, скованной усталостью колонны… И обомлел. Дозорные вместе с проводником и ординарцем спали в седлах, кони брели сами по себе. Игнат рассвирепел, огрел ни в чем не повинного белолобого плетью. Ну, бранись, ну, срывай голос, а толку? Всему есть предел: третьи сутки в дороге, чуть ли не вплавь по снегам…

Он встрепенулся от близкого говора. Из-за елей выезжало человек двадцать конных. Троицкие или оренбуржцы — сквозь белую сутолочь не разберешь… Игнат оглянулся. Дозорные, успев опомниться, ждали с карабинами наперевес.

— Какой части? — спросил Игнат.

— Разъезд Третьего кавдивизиона.

«Все верно. Есть у нас такой, соседней бригаде придан!» — повеселел комиссар.

Обе группы съехались вплотную, закурили. Лошади, чуть не сталкиваясь мордами, копытили снег, жадно тянулись к метелкам реденького пырея.

— Где были?

— В Воронцовке, чтоб ей… Ни жратвы, ни зелья. Голым-голо!

— Но ведь там противник…

— Будя врать. Мы час как оттуда! — возразил кавалерист, видимо, старший. — В ночь три сотни подошли да нас около того.

Смутная догадка опалила Нестерова.

— Стой, а вы… белые или красные?

— Свои, свои. Чистые как снег.

Ни слова больше не говоря, Игнат выхватил маузер, вскинул на руку. Осечка! Белый разъезд, нахлестывая коней, с бранью растворился во мгле.

«Вот тебе и хмарь, — подумалось Нестерову. — Зевни, могли б запросто влезть в капкан!»

Пять суток без сна и отдыха шла бригада, на шестые, под утро, уткнулась в чугунку. Макар привел путевого обходчика, рослого старика с кольцеватой бородой, тот сказал:

— Ветка Томск — Тайга, вы на ей самой, — граждане-товарищи.

«Это сколько же отмахали от Колывани? — прикинул в уме Игнат. — Без малого полтораста верст, по заносам, встречь вьюге… Недурно, как сказал бы Иван Степанович Павлищев!»