Друг моей юности

Марго провела Аниту по дому. Интерьер кухни был решен в миндальном цвете – Анита ошиблась, назвав его кремовым, – с отделкой цвета сливочного масла и морской волны. Марго сказала, что декор под натуральное дерево уже вышел из моды. В гостиную – с розовым ковром, креслами полосатого шелка и бесконечными складчатыми занавесками, бледно-зелеными, фигурными, – они заходить не стали. Полюбовались ею – такой изысканной, тенистой, нетронутой – от двери. Главная спальня и ванная комната при ней были отделаны белым, золотым и маково-алым. Там были джакузи и сауна.

– Сама бы я, пожалуй, выбрала цвета поспокойней, – сказала Марго. – Но нельзя же загонять мужчину в пастельную гамму.

Анита спросила Марго, не думала ли она когда-нибудь устроиться на работу.

Марго запрокинула голову и фыркнула от смеха:

– Ты что, издеваешься? И вообще, у меня уже есть работа. Погоди, увидишь здоровенных лбов, которых мне приходится кормить. И между прочим, этот дом вести – тоже не фея палочкой взмахнула.

Она достала из холодильника кувшин сангрии, поставила на поднос, добавила два стакана, явно купленные в комплекте с кувшином.

– Любишь сангрию? Хорошо. Пойдем сядем снаружи и будем пить.

На Марго были зеленые шорты в цветочек и подходящий по цвету топ. Ноги у нее были толстые, с разбухшими темными венами, плечи – рыхлые, неровные, кожа – загорелая, испещренная родинками, выдубленная солнцем.

– Как ты умудрилась не растолстеть? – весело спросила она. Взъерошила волосы Аниты. – И не поседеть? Волшебные коробочки из аптеки? Выглядишь красавицей.

Она сказала это без зависти, словно обращалась к молодой женщине, еще не битой жизнью.

Похоже было, что вся ее забота, все ее тщеславие ушли на дом.

Марго и Анита выросли на фермах в тауншипе[18] Эшфилд. Анита жила в щелястой кирпичной коробке, где гуляли сквозняки. Линолеум и обои в доме не менялись лет двадцать, но в гостиной стояла чугунная печь, ее можно было растопить, сесть рядом и спокойно делать уроки в тишине. Марго часто делала уроки, сидя на кровати, которую вынужденно делила с двумя младшими сестрами. Анита редко ходила в гости к Марго: там было ужасно тесно и суматошно, и к тому же отец Марго отличался необузданным нравом. Однажды Анита пришла, когда семья готовила уток на продажу, на рынок. Перья летали повсюду. Перья плавали в кувшине с молоком, горелыми перьями отвратительно воняло от печки. Кровь собралась лужей на столе, покрытом клеенкой, и капала на пол.

Марго редко ходила в гости к Аните, потому что мать Аниты не одобряла их дружбу, хотя вслух ничего не говорила. Глядя на Марго, мать Аниты, казалось, мысленно подытоживала все подряд: кровь, перья, трубу буржуйки, торчащую из крыши кухни, вопли отца Марго, сулящего выдубить кому-то шкуру.

Но девочки встречались каждое утро: вместе пробивались, опустив голову, сквозь метель с озера Гурон или поспешали, как могли, по предрассветному миру заснеженных полей, ледяных болот, розовеющего неба, меркнущих звезд и убийственного холода. Вдали, за полосой льда на озере виднелась полоса открытой воды – чернильно-синяя или голубая, как яйцо малиновки, смотря насколько уже рассвело. Девочки прижимали к груди тетради, учебники, домашние задания. Девочки были одеты в юбки, блузки и свитера, нелегко доставшиеся (Марго, например, приходилось идти на хитрости и переносить побои) и с огромным трудом поддерживаемые в приличном виде. На девочках словно стояла печать школы Уэлли, куда обе направлялись, и они приветствовали друг друга с облегчением. Обе вставали в темноте, в холодных комнатах с заиндевевшими окнами, натягивали белье, не снимая ночных рубашек, пока на кухнях грохотали печные заслонки, захлопывались вьюшки и младшие братья и сестры бежали одеваться на первый этаж. Марго с матерью по очереди ходили в хлев – подоить коров и накидать им сена. Отец гонял их, как надсмотрщик – рабов; как говорила Марго, если он не вломил кому-нибудь еще до завтрака – значит заболел. Анита считала, что ей везет: у нее были братья, которые взяли на себя уход за скотом, и отец, который, как правило, никого не бил. Но и ей в эти утра казалось, что она медленно всплывает сквозь глубокую темную воду.

«Думай про кофе», – говорили они друг другу, пробиваясь к магазинчику на шоссе – развалюхе, что была для них раем. У обеих дома пили только чай, настоянный по-деревенски, дочерна.

Тереза Голт отпирала магазин еще до восьми, чтобы впустить девочек. Прижимаясь к стеклу двери, они видели, как оживают лампы дневного света: голубые молнии пробегают по трубкам, виляя, словно в нерешительности, и наконец вся трубка вспыхивает белым огнем. Выходила Тереза с любезной улыбкой хозяйки – она протискивалась из-за кассы, придерживая у шеи плотно запахнутый вишнево-красный стеганый атласный халат, словно он защитит ее от мороза, когда она откроет дверь. Брови у нее были как два черных крыла, нарисованные карандашом, а другим карандашом – красным – она обводила рот. Лук верхней губы смотрелся четко, словно вырезанный ножницами.