Друг моей юности

Хейзел сидела тогда с другими молодыми женами, и они слушали, смиренные и гордые, и еще – с головой, затуманенной от страсти (Хейзел, во всяком случае). Их мужья были туго налиты подлинной мужественностью. Хейзел жалела женщин, вынужденных довольствоваться менее достойными спутниками жизни.

Лет через десять-пятнадцать те же самые женщины сидели с застывшими лицами, переглядывались или даже сбегали под каким-нибудь предлогом (Хейзел сама так делала временами), когда мужчины пускались в воспоминания. Кружок рассказчиков поредел и продолжал редеть. Но Джек по-прежнему был заводилой. Его рассказы стали подробнее, созерцательнее, – можно сказать, он обрел второе дыхание. Теперь он вспоминал шум американских самолетов на соседней, американской авиабазе, мощный рев, когда они разогревались на рассвете, а потом взлетали, три по три, и летели над Северным морем целыми эскадрильями. Летающие крепости. Американцы бомбили днем, и их самолеты никогда не летали на задание в одиночку. Почему?

«У них было плохо с навигацией, – объяснял Джек. – Ну то есть они как-то ориентировались, но не так, как мы». Он гордился этой лихостью (а может, лихачеством), но не вдавался в детали. Он рассказывал, как самолеты королевских ВВС теряли друг друга из виду почти мгновенно и дальше летели в одиночку на протяжении шести-семи часов. Иногда голос, дававший им указания по радио, оказывался немецким: с идеальным английским произношением он сообщал ложную информацию, заманивая в смертельную ловушку. Джек рассказывал о том, как вражеские самолеты возникали словно бы ниоткуда, скользя над тобой или под тобой, и о том, как наши самолеты гибли во вспышке света – будто во сне. Совершенно не так, как в кино, – ничего упорядоченного, организованного, сплошной хаос и бессмыслица. Иногда в шуме двигателей или где-то за этим шумом ему чудился хор множества голосов или инструментальная музыка, странная, но знакомая.

Потом он словно возвращался с небес на землю – в обоих смыслах – и травил очередную байку о походах в увольнение, о пьянках, драках у паба во время затемнения, грубоватых розыгрышах, которые они устраивали друг другу в казармах.

На третий вечер Хейзел решила, что пора напомнить Дадли о поездке к мисс Доби. Неделя проходила, а Хейзел немного привыкла к здешним местам, и мысль о визите ее уже не так пугала.

– Я позвоню утром, – сказал Дадли. Кажется, он обрадовался напоминанию. – Спрошу, удобно ли ей будет. И погода вроде налаживается. Завтра или послезавтра поедем.

Антуанетта в это время смотрела телевизор – какую-то передачу, в которой мужчины и женщины выбирали друг друга по сложным правилам для будущего свидания «вслепую», а через неделю возвращались в студию, чтобы рассказать, как все прошло. Если выяснялось, что свидание выдалось просто ужасное, Антуанетта хохотала в голос.

Когда-то она бегала к Джеку в одной ночнушке, накинув сверху пальто. Папаша выдубил бы ей шкуру, говаривал Джек. Обоим нам выдубил бы.

– Я вас повезу к мисс Доби, – сказала Антуанетта за завтраком. – У Дадли сегодня дел по горло.

– Конечно-конечно, это ничего, если Дадли занят, – ответила Хейзел.

– Уже все договорено. Но мы выедем чуть пораньше, чем собирался Дадли. Я думала – сегодня утром, чуть попозже, до обеда. Мне только надо кое о чем распорядиться.

И вот около половины двенадцатого они выехали в машине Антуанетты. Дождь перестал, тучи сменились белыми облаками, дубы и вязы отряхивали ржаво-золотую листву от капель вчерашнего дождя. Дорога шла между низкими каменными стенами. Она пересекала прозрачную речку с очень быстрым течением.

– У мисс Доби хороший дом, – сказала Антуанетта. – Симпатичное небольшое бунгало. Оно стоит на углу старой фермы. Когда она продавала ферму, то оставила себе угол участка и построила небольшое бунгало. Ее другой, старый дом весь обветшал.

Хейзел хорошо представляла себе этот старый дом. Она так и видела большую кухню, кое-как оштукатуренную, голые окна без занавесок. Железный шкаф для мяса, печка, скользкое кресло, набитое конским волосом. Обилие ведер, всяких инструментов, ружей, удочек, масленок, керосиновых ламп, корзин. Радиоприемник на батарейках. На стуле без спинки сидит крупная, крепкая женщина в брюках – чистит ружье, режет на куски картофель для посадки или потрошит рыбу. Она абсолютно все делала сама, рассказывал Джек, – вот Хейзел и представляет себе такую картину. Джек на этой картине тоже есть. Он сидел на ступеньках кухонного крыльца в дни, пронизанные солнечными лучами и подернутые дымкой, как сегодня – только тогда трава и деревья были зеленые, – и убивал время, играя с собаками или пытаясь отчистить навоз с туфель, позаимствованных у мисс Доби.

– Джек однажды взял поносить туфли мисс Доби, – сказала Хейзел Антуанетте. – Видимо, у нее были большие ноги. Она всегда носила мужскую обувь. Не знаю, что случилось с собственной обувью Джека. Может, у него были только сапоги. В общем, он надел ее туфли на танцы и пошел в этих туфлях к реке. Не знаю зачем…

Конечно на свидание. Вероятно, с Антуанеттой.