Другая

– Она была у тебя дома? – повторяю я, сама слыша у себя в голосе нотки зависти, а взгляд Эмили из сердитого превращается в довольный.

– Она довольно мутная, – произносит она.

– Как это мутная?

Эмили пожимает плечами.

– Ее толком не поймешь.

– Я это люблю.

– Кто бы сомневался.

Мне трудно истолковать ее улыбку, она дружелюбная и вместе с тем слегка снисходительная, будто Эмили считает Алекс мутной и меня тоже, поэтому сразу поняла, что мы должны друг другу понравиться. Я ощущаю гордость, поскольку это означает, что она считает меня похожей на Алекс, а я бы ни на кого в этом городе не хотела походить больше, чем на нее.

В четверг идет дождь, а он не появляется. По пятницам я чаще всего свободна, пятницы спокойные дни в столовой, и дополнительного персонала не требуется, во второй половине дня меня пронизывает ощущение неги, становится чуть ли не уютно. Я воспринимаю это как доказательство того, что благодаря способности человечества к приспосабливанию можно пережить все, раз уж мне начало казаться уютно здесь, в гадкой столовой гадкой больницы. Потом я думаю, что, пожалуй, это скорее доказывает, что нравится мне тут в каком-то смысле вопреки представлению о том, кем я хочу быть. Это меня огорчает и одновременно радует: я вовсе не собираюсь продолжать работать в подобных местах, все последние годы я только и делаю, что пытаюсь из них выбраться. Впрочем, в мрачные моменты я думаю, что работа такого типа мне предопределена генетически, запрограммирована многими поколениями рабочих. Таким же основополагающим образом я могу чувствовать себя чужой в университетских коридорах и на университетских семинарах, бояться раскрыть рот, чтобы случайно не разоблачить себя: выдать, что я здесь чужая, что проникла сюда обманным путем.

От подобных размышлений меня спасает написание текстов, поскольку, будь я действительно предназначена для жизни в большой кухне, у меня не было бы этой тяги, уговариваю я себя, я не имела бы потребности выражать все свои мысли в словах. У меня на дверце холодильника долго висела распечатанная фотография Харри Мартинсона [5], та, где он хорош собой, молод, с густыми красивыми волосами и взглядом, чувственным и требовательным одновременно, он наклонился и словно говорит, обращаясь именно ко мне: «Если я смог, сможешь и ты».

Посуда быстро помыта, и мы можем долго сидеть в столовой возле окна, каждая со своей чашкой кофе и шоколадным бисквитом, деньги за которые мы в кассу решили не класть, Сив и Магдалена сплетничают о ком-то, кого я не знаю, я слушаю в пол-уха, глядя, как над парковкой сгущаются сумерки. Потом мы расстаемся: они спускаются на лифте к подземным коридорам, чтобы идти на собрание в большой кухне, я же от такого избавлена. Я переодеваюсь в пустой раздевалке, запираю за собой дверь и включаю в столовой сигнализацию. Больница в целом кажется сегодня сонной, все звуки приглушены, за окнами темно, по стеклам барабанит дождь.

Дождь не унимается почти всю дорогу до будки на автобусной остановке. На этот раз я тоже вижу его издалека, в больших крутящихся дверях, которые на фоне освещенного вестибюля напоминают карусель. Я успеваю понаблюдать за ним, пока он, съежившись от дождя, быстрым шагом торопливо идет вдоль парковки. Тут он замечает меня.

– А-а, здравствуйте, – произносит он, дойдя до автобусной остановки, в точности, как в прошлый раз; он останавливается передо мной. На нем та же одежда: джинсы, плащ и шарф. Волосы слегка растрепались от ветра.

– Здравствуйте, – отвечаю я.

– Сегодня я опять не успел пообедать, – говорит он почти пристыженно, я улыбаюсь. Он улыбается в ответ.

– Вы вообще не обедаете? – спрашиваю я.

– Я обычно покупаю в киоске бутерброд.

Он слегка покачивает головой, словно желая показать, и что он – человек небрежный, и что бутерброды в киоске отвратительные. Разговор кажется более интимным, чем в прошлый раз, хотя мы почти ничего не произносим, дело в атмосфере, она более расслабленная. Он шагает в будку, чтобы укрыться от дождя, и внезапно оказывается рядом со мной. Смотрит на табло на потолке.

– До автобуса четыре минуты?

– Да, – киваю я.

– По-моему, в прошлый раз ехать в компании было приятно.

Он смотрит на меня приветливым взглядом, он действительно может выглядеть добродушным, думаю я, в столовой я никогда этого не замечала.

– Да, приятно, – соглашаюсь я.

Он улыбается, кивая в сторону парковки, где стоит его машина.

– Тогда пошли.

На этот раз мы говорим больше, оба. Настроение у него, похоже, лучше, он рассказывает, что во время учебы подрабатывал мытьем посуды. Не на большой больничной кухне, а в хороших ресторанах Стокгольма, и когда он говорит это, я замечаю, что в его голосе отсутствуют малейшие следы неуклюжего диалекта, на котором все здесь разговаривают. Произношение у него нейтральное, отчетливое, приятное. Иногда ему приходилось помогать в баре, выполняя простые задания. Однажды он смешивал джин с тоником для Брайана Ферри, рассказывает он, явно довольный тем, что мне это кажется забавным.