Другая Белая

Будь рядом с Мариной ее московские подружки — не лесбиянки, не цветные, не одноногие, но принадлежавшие к меньшинству, то есть «прослойке», которая по определению не могла быть большинством, — вот уж они бы посмеялись! Но подружек рядом не было, а рассказать Дэвиду о том, как неуютно было жить человеку там, где всегда и во всем декларировался приоритет большинства… Марина сомневалось, что ему это было бы интересно. Странно, но Дэвид совсем не интересовался реалиями советской и постсоветской жизни. Марина этому была даже рада, ибо равнодушной к подобным вопросам не была и «заводилась без оборота», как сама про себя говорила. Однако, по ее мнению, взаимоотношение со своей страной — личное дело каждого, и, если бы и довелось, ей было бы неловко «заводиться» на этот счет с Дэвидом. Их восхитительная близость имела свой предмет и территорию, дальше которой не распространялась. Это устраивало обоих.

* * *

Дэвид был патриотом родного Уэльса. Марина с изумлением слышала неподдельную боль в его голосе, когда он рассказывал, как англичане завоевали его родной Уэльс в 1284 году! (Ей что ли начать ненавидеть турок за то, что в 1453 году они захватили Византию и превратили Святую Софию в мечеть?!)

— Но если ты такой патриот, почему уехал, почему не стал учить в школе свой трудный язык, а выбрал французский, почему в Англии постарался как можно быстрее избавиться от акцента?

— Тебе не понять.

И еще он ненавидел. Все проявления английского патриотизма. А их было так немного! Приближался чемпионат по футболу, английский флаг — белое полотнище с красным крестом св. Георгия, покровителя Англии, — можно было видеть и на машинах, и на окнах домов. Сколько желчи было излито им на эти такие безобидные знаки национального достоинства!

«Да! Обижен, уязвлен, гневлив, вспыльчив, политически некорректен. Еще и патриот! Сплошной комплекс неполноценности. Но он мой муж, мы вместе, он успокоится, я помогу». — Марина не думала отступать от своего намерения быть хорошей женой.

Действительно, очень часто Дэвид выглядел абсолютно счастливым. Это было, когда Марина не высказывала никаких пожеланий о поездке в Лондон или Виндзор, была спокойна и весела, смотрела с ним старые фильмы. Когда, как должное, распивала с ним бутылочку вина за поздним обедом. А так было почти всегда в первый год их жизни.

* * *

Чего не было в жизни Марины и Дэвида? Не было пабов. Дэвид их почему-то не любил. Не было совместных шоппингов за продуктами: культа из еды он не делал и знал, что нужно купить в местном супермаркете на два-три дня:

— Тебе эта морока ни к чему, достаточно, что готовишь.

А Марине так иногда хотелось самой купить что-нибудь вкусненькое. (Покупала, когда ездила в Лондон или Виндзор.)

Не было дискуссий на отвлеченные темы, к которым относилось все, что не касалось быта. Иногда Марина спрашивала себя, имело ли для ее мужа значение то, что она была женщиной образованной, с профессиональными заслугами, с правильным, хотя и не беглым пока английским? Хотела верить, что да. Но сам он не раз повторял:

— Я человек простой, и хочу только одного — чтобы ты была рядом.

* * *

Марина почти не выходила за пределы дома и сада. Скукожилось ее жизненное пространство. Она перестала хотеть и стремиться, что составляло суть ее прежней жизнь. Жизнь замерла. Как гоголевские старосветские помещики Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, они жили в домике, утопавшем в гуще зеленого сада. Все страсти и волнения внешнего мира, вроде бы, и не существовали вовсе. Марина располнела. Стулья, правда, еще не продавливала, как Афанасий Иванович, но шла к этому семимильными шагами. Дэвиду, похоже, это нравилось: округлости в почете у мужчин старшего поколения.