Другая машинистка

И почему-то изумление, пережитое при первом посещении подпольного бара, так и не улеглось. Всякий раз, когда Одалия подводила меня к неприглядной витрине или к сомнительной закусочной и открывалась дверь в подвал или иначе замаскированный ход, а за ним – очередная пышная, праздничная компания, любопытство и удивление возвращались с прежней силой. И вот же странность: никак не получалось разобраться, одно это было заведение или разные. Люди там встречались более или менее одни и те же, но место, конечно, порой менялось. И всегда присутствовал Гиб – торчал посреди общего веселья, стоически сцепив квадратные челюсти. Я догадывалась, что он тут хозяин. Ну или управляющий. Постепенно между нами сложилось своего рода угрюмое взаимопонимание – насколько возможно взаимопонимание с человеком, который видит в тебе постоянного соперника.

Гиб явно вбил себе в голову неверное представление обо мне и Одалии, – впрочем, трудно сказать, какое представление было бы верным; так или иначе, он думал о нас примерно то же, что Дотти болтала насчет моих чувств к Адели. Другими словами, у Гиба сложилось неверное представление обо мне. Признаю, что в моей жизни существовала определенного рода пустота, а дружба с этими женщинами скрашивала одиночество. Новомодные последователи Фрейда скажут, пожалуй, что я сделалась несколько зависимой от других по вине моей матери, которая бросила меня лишь из ненависти к супругу. Они даже разглядят нечто противоестественное в моем стремлении к близости сперва с Аделью, а затем с Одалией. Но мне плевать на извращенные диагнозы грязных умов. Ничто не доставляло мне такого наслаждения, как наблюдать за Одалией. И да, я была не против, когда она расчесывала мне волосы или чертила пальцем кружочки у меня на ладони. И не против ее манеры облизывать губы и подаваться ко мне, едва я заговаривала (как будто я вот-вот скажу нечто гениальное, только сама еще об этом не подозреваю). И я откровенно сознаюсь, мне хотелось все время держать Одалию в поле зрения. А кому бы не хотелось? Можно сказать, то был побочный эффект ее красоты. Впрочем, слова «красота» недостаточно: то был побочный эффект необычайно живой красоты. Кипучая энергия Одалии – сама по себе поразительное явление. Не раз я ловила взгляд Гиба, который неотступно краешком глаза наблюдал за ней, примечал, с кем она общается «на водопое», – тоже зоркий сокол, тоже мастер подглядывать. Наверняка вы сто раз слышали присказку: противнее всего люди, с которыми у нас много общего.

Гиб совершенно Одалии не подходил – уж это, полагаю, любому было ясно с первого взгляда. Нелепая пара: Одалия царственна, а Гиб изворотлив – как еще назовешь? Я не видела между ними ничего общего, кроме этих подпольных пивных, и то я думала, что для Гиба это работа, а Одалия ищет там лишь развлечения. На богемных собраниях для избранных я Гиба никак не могла себе представить: вряд ли он стал бы пространно обсуждать искусство и поэзию. Где вообще эти двое ухитрились познакомиться? Да уж, пара, мягко говоря, странная, и я была уверена, что скоро мы расстанемся с Гибом – это лишь вопрос времени. Но спустя несколько недель после переезда я начала понимать, что Гиб давно уже занял место в жизни Одалии и никуда уходить не собирается.

Постепенно мы с ним приучились терпеть друг друга – так некоторые люди постепенно приучают себя к яду. Под конец моего первого месяца в апартаментах мы приноровились вежливо беседовать, как на остановке в ожидании трамвая. Под конец второго месяца я смирилась с тем, что я, новая жилица, заведомо проигрываю Гибу. Ему-то не приходилось спрашивать, в каком ящике взять полотенце для душа, и коридорные были с ним знакомы и обращались по имени (мне же неизменно доставалось только вежливое, но безликое «мисс»). Пришлось мириться со всем этим, а заодно и с тем, что в иные вечера я допоздна прислушивалась, когда же дверь нашего номера захлопнется, выпуская Гиба, однако ждала тщетно, а наутро он угрюмо прихлебывал горячий кофе из белой фарфоровой чашечки (у Одалии имелся целый сервиз) за нашим кухонным столом. И как обо всем прочем, что мне не по нутру, так и о тех неприличных делах, что творились ночью, я старалась не думать и внешне всегда соблюдала пристойную любезность.

В одно такое утро Гиб надумал поделиться со мной сведениями о прошлом Одалии. По крайней мере, одной из версий ее прошлого. Из столовой на довольно просторный балкон, огибавший угол отеля, вело двустворчатое французское окно. В то утро Гиб мелкими глотками пил кофе и обозревал большие комковатые сугробы, которые таяли на балконе, превращаясь в хлюпкую грязь.

– Надо бы застеклить, – нахмурившись, сказал он. – Зимой пропадает зря, а могли бы устроить отличный солярий.

– А отец Одалии не будет против? – уточнила я, отскребывая над раковиной черную гарь с только что поджаренного тоста. («Тост новобрачной», – шутили монахини всякий раз, когда у меня подгорал хлеб на кухне в приюте. И я тогда думала: какой странный оборот речи для женщин, понятия не имеющих о тайнах брачной жизни.)