Другая материя

Когда мне было двенадцать лет, мне впервые посвятили стихи. Произошло это так: у мамы в то время был бойфренд из Америки по имени Боб, и мы втроём гуляли по Невскому. Около Гостиного двора тусовались уличные художники и зазывали прохожих, чтобы сделать с них портреты. Боб предложил нам с мамой, чтобы нас нарисовали. Маму сразу обступила куча художников, а меня стали рисовать только двое. «Почему меня рисуют только двое, а маму – целая толпа?» – спросила я у художника, который, взяв мольберт и складной стульчик, тоже пытался протиснуться к моей маме. «Она красивее», – объяснил он мне.

Художники рисовали с меня что-то в стиле Гойи. Я сидела с печальным томным видом, но Боб сказал мне: «Улыбайся!» – «Не хочу, – ответила я, – почему я должна улыбаться? Это вы, американцы, всё время улыбаетесь, а мы, русские, – не такие». – «Потому что я плачу́! – сказал Боб. – I pay!» После столь неопровержимого аргумента, укрепившего мои представления об американцах, я изобразила на лице что-то подобное улыбке Моны Лизы, сквозь которую проглядывал волчий оскал.

Пока художники рисовали меня, я увидела странную фигуру, прячущуюся за колонной. Это был немолодой лысеющий мужчина в засаленном плаще, он стоял за колонной и иногда из-за неё высовывался, посматривал на меня и снова прятался. Лицо у него было какое-то скользкое. Я подумала, что, наверное, это эксгибиционист, хотя и странно было встретить представителя этой братии рядом с Гостиным двором. Потом я заметила, что он что-то пишет в маленький блокнотик. Когда художники дорисовали два моих крайне неудачных портрета, он быстро подошёл ко мне, вырвал из своего блокнотика листочек и вложил мне в ладонь. Там было стихотворение. Целиком я его не помню, а конец был такой:

Вы так классически прекрасны,
Весенней свежести полны,
Ваш взгляд томительный и ясный,
Наверно, все в вас влюблены.

Поэт стоял и выжидательно смотрел на меня. «Спасибо большое», – сказала я. Поэт поклонился, отошёл и встал немного в отдалении, продолжая масляно и выжидательно смотреть на меня. Мама сказала, что, видимо, он этим промышляет и хочет награды. Мне не очень понравилось стихотворение, показалось каким- то банальным и старомодным, и я даже подумала, что мои стихи из толстой тетради дома, которые я никому не показываю, наверное, лучше. Но мне стало его очень жалко. «Что же, он целыми днями стоит за колонной и пишет стихи про тех, кого рисуют, а ему за это дают какую-то мелочь? Но ведь так нельзя делать – брать деньги за стихи!» – недоумевала я. Мама собралась уходить, но мне было так жалко поэта, что я стала очень просить у неё, чтобы она дала мне для него немного мелочи. Мама дала мне чуть-чуть, и я подбежала к нему и, ещё раз поблагодарив, дала ему деньги. Он молча принял. «Несчастный поэт, – подумала я, – наверное, он никак не может заработать себе на жизнь, поэтам ведь так тяжело живётся, вот и приходится ему писать плохие стихи в надежде получить за них пару копеек. Если я вырасту и стану поэтом – неужели и со мной так будет? Нет, такого не будет никогда! Даже если я буду нищей, я никогда не буду брать денег за стихи!»

На крыше