Другая музыка нужна

Теперь уже пели все. Подпевала и тетушка Балог. Она ни о чем не подозревала, думала, что дети просто радуются окончанию учебного года.

Да и откуда ей знать, что речь-то идет, не поминая уже о других печалях, о дочери военного инженера Золтана Мадьяра, которую зовут Илонкой, и не только о ней, но и о других девочках: ведь теперь уже все, кроме Фифки Пса, были влюблены.

9

Г-н Фицек завтракает. Он сидит за столом в рубахе, в кальсонах и в тапочках на босу ногу. Дверь мастерской открыта, вливается мягкий июньский воздух.

— Дай-ка байковое одеяло, — просит Фицек жену. — А то вдруг придет какой-нибудь заказчик, хоть одеялом прикроюсь… Нехорошо все-таки в одном исподнем…

Было воскресенье, но Отто и Пишта ушли на завод. Отто надзирал за уборкой котельной, за тем, чтобы медные трубы, винты и термометры были ярко начищены. Пишта прибирал кабинет барона Альфонса. Ползая на четвереньках, он толкал перед собой ведро с водой. Даже ножки стульев помыл с мылом, причем душистым, которое после уборки тут же засунул в карман.

Работали только до обеда, и лишь те, кому поручено было так или иначе соскребать грязь и копоть дымившего всю неделю завода.

Беле и Банди отец сказал: «Ступайте играть!» И не прошло и десяти минут, как малыши прыгали на одной ножке наперегонки с другими ребятами по площади Матяша.

Мартон тоже удрал из дому. Он побежал к Петеру сообщить ему про свой новейший план — «патриотический, увлекательный и очень полезный», — который состоял в том, чтобы во время летних каникул всем вместе пойти работать на консервный завод. «Завод — это тебе не деревня! Там точно установленная понедельная плата, точно установленный одиннадцатичасовой рабочий день — стало быть, большая половина суток свободна! Часть получки домой отдадим, часть отложим, а зимой на эти деньги сможем купить что-нибудь съестное и брать с собой на завтрак в школу. Таков мой план. Ну, как ты думаешь?»

Словом, ребята разбежались. А г-н Фицек решил, несмотря на воскресенье, поработать до обеда. Встал, Умылся. И сел завтракать.

…Как всегда, когда на это хватает денег, — а сейчас и Отто, и Пишта, и Мартон — все зарабатывают, — он получает на завтрак кофе с белой булкой. Правда, булка, как утверждает Фицек, успела уже почернеть от волнений военного времени. Да и кофе он называет с некоторых пор «черным хлебовом». Молоко и то оскорбляет: «Не обижайся, Берта, но вымя у коров в пузырь превратилось. Теперь коров не доят, они сами напускают в подойник». И чтобы жена поняла, о чем речь, Фицек довольно-таки точно изобразил звуками весь процесс.

Но сегодня в этот прекрасный, теплый июньский день Фицек ничего не сказал в осуждение жизни. Солнце светит. С той стороны улицы окна отбрасывают солнечные блики на пол мастерской. Временами с площади доносится дребезжание трамвая.

Г-н Фицек садится за работу. По воскресеньям, когда ребят нет дома (Лиза пока не в счет), он беседует с женой. Берта останавливается у стеллажа и, чтоб руки не скучали без дела, перебирает колодки.

— А все же, Берта, тут не такое лето, как в деревне.

И, не прерывая работы, рассказывает о том, каким было лето в годы детства. Его трудно понять: то ли лето было тогда лучше, то ли детство. Рассказывает и жена, но из ее рассказа тоже ничего не поймешь. Берта вспоминает какой-то пруд возле кирпичного завода. На берегу его стоял высокий тополь — «с тех пор не видела такого», — и она, деревенская девчонка, купалась с другими детьми в этом пруду. Домой уходила вместе со стадом.

— Последний разочек окунулась в воду. Полотенец у нас не было, да и кому они были нужны тогда! («Конечно», — соглашался Фицек.) Так и шли, мокрые, в одних рубашках, вслед за стадом. А приходили домой, — Берта весело смеялась (это, как видно, тоже говорилось в подтверждение того, что прежде и лето было лучше), — опять такие чумазые, что тут же получали взбучку. Никто не верил, что мы выкупались.

Фицек улыбается, кивает головой. Ждет, пока жена кончит, чтобы опять самому предаться воспоминаниям. Одну за другой перебирает он разные истории из годов ученичества, и каждая кончается тем, как его, Фери Фицека, лупят. Но после каждой он весело смеется. Смеется и жена.

— Да, Берта, такова жизнь! Человек и тогда плачет, когда смеется. — Он задумывается, вздыхает и говорит в заключение: — А все же прежде лучше жилось. Правда, оно и сейчас жилось бы неплохо, да только сами люди норовят все испоганить. И посмотришь, им это удастся! Вот возьмем, к примеру, войну…

…Но до войны уже дело не дошло. Жена выглянула на улицу и по каким-то признакам — по прохожим или по солнцу — установила, что поздно, что надо уже приниматься за стряпню и за постирушку.

Фицек работает. Блики солнца елозят по полу. Очевидно, какое-то окно на той стороне улицы приоткрыто, его раскачивает легкий ветерок, потому и блики то вытягиваются, то отступают, будто золотые рыбки скользят по полу.