Другая музыка нужна

Мать тоже, пока возилась на кухне, думала о Пиште. «Если встретишься с ним, — хотелось ей сказать Мартону — передай…» Но ничего не сказала. В сущности, ей нечего было передавать сыну, лишь себя хотелось успокоить: мол, Пишта существует, и ему можно что-то передать.

Мартон пытался ложкой достать со дна щербатой кружки нерастаявший крошечный кусочек сахара. Потом поставил кружку на стол, уронил в нее ложку, повернулся и отворил дверь в комнату. В нос ударило терпким теплом спальни. Такое было ощущение, будто он засунул голову под давно не стиранную наволочку перины. Ребята спали раскрывшись. У одних смятое одеяло валялось в ногах, у других соскользнуло на пол.

Лиза ничком лежала в кроватке возле двери. Рубашонка на ней задралась. Мартон одернул ее.

— Отто, пойдешь? — спросил он старшего брата.

Отто молчал, хотя и не спал уже.

— Я спрашиваю тебя, — глухо и сразу вскипев, произнес Мартон, — пойдешь?

— И не подумаю! Очень нужно мне идти на эту вашу пролетарскую чепуху, — ответил Отто и, зевнув еще раз, повторил: — На эту вашу чепуху!

— Чепуху?

— Для меня — чепуху!

— Почему? Кто ты такой?

— Я? — спросил Отто и, не ответив, повернулся к брату спиной.

Тут Мартон пришел в невообразимый гнев.

— Пожалуйста, не лезь в боги! — заорал он. — Эта должность занята.

И так как Отто смеялся под одеялом, показывая брату теперь уже не только спину, Мартону захотелось непременно бросить ему что-нибудь оскорбительное.

— Ладно, ладно, лижи директору пятки!

Отто повернулся.

— Ты подлец и негодяй, и я тебе сейчас по морде надаю.

— Кому надаешь? У-у, соломенная шляпа! Да я так тебе наподдам, что с кровати свалишься, кровать к потолку подпрыгнет, а твои дырявые портки в окно улетят.

— Ты что?.. Совсем взбесился?

Мартон не ответил. Вышел, побледнев от ярости. Захлопнул дверь ногой. Со злости даже с матерью не попрощался.

Потом десятки лет спустя ему было очень больно: почему не обнял тогда мать, да и не только тогда, — почему не обнимал каждый раз, пока это было еще можно, почему не глядел на нее долго-долго. Ведь куда больше сокровищ собралось бы тогда в сберегательной кассе воспоминаний, где даже большие вклады и то постепенно тают.

4

На улице Непсинхаз г-на Фицека посадили в трамвай. Когда ни о чем не подозревавший кондуктор попросил у него билет, Фицек отвернулся и глухо, равнодушно бросил:

— От почтового сбора свободен!

Но безразличие его продолжалось недолго. Постепенно оно сменилось неистовым отчаянием, потом невольным смирением, за которым, впрочем, пряталось тоже неистовство — словно в кустах зверь, завидевший человека, — у него часто бьется сердце, пружинят мышцы, и он в любой момент готов к прыжку.

Фицека повели сперва в главное полицейское управление. Продержали там несколько часов, не покормивши, а голод только усиливался от волнения, как бы перемешался с ним.

Фицек ждал допроса. Но никто у него и слова не спросил. Когда же он сам попытался заговорить, на него тут же цыкнули: «Колодка!..»

Наконец полицейский проводил его в тюрьму на улице Марко. Слова «улица Марко» так оглушили Фицека (он, видно, надеялся до последней минуты), что уже на другой день не мог вспомнить, как и куда его вели. Дорога от главного полицейского управления до улицы Марко совсем выпала у него из памяти.

…Стоял ранний предвечерний час. В тюремной канцелярии сидели только дежурный чиновник и машинистка — миловидная молоденькая девушка. На чиновника Фицек даже не посмотрел, направился прямо к молоденькой девушке, такой удивительной в этой тюремной обстановке и, как ни странно, хотел пожаловаться ей: «Барышня, извините…» Но девица и не взглянула на него. Дежурный рассказывал какую-то смешную историю, она весело смеялась. Полицейский, сопровождавший Фицека, остановился, козырнул. Дежурный, продолжая веселый рассказ, подписал сопроводительную бумажку.

Полицейский снова отдал честь и, будто ему и дела не было до Фицека, повернулся и вышел.

Фицек стоял. Дежурный продолжал свой рассказ, наконец, закончив его, взял бланк и стал заполнять: «Сорок пять лет… женат… имя жены… шестеро детей…»

Фицек подумал, что «шестеро детей» произведут впечатление. Но чиновник, не подымая глаз, продолжал задавать вопросы:

— Занятие?

— Сапожник.

— Хороший сапожник?

— Хороший.

— Модельную обувь шьете?

— Шью.

Дежурный вскинул голову, посмотрел на Фицека, потом подумал и снова взялся за дело.

— А ну, отойдите подальше, — приказал он, ибо, как только речь зашла о модельной обуви, Фицек ближе подошел к письменному столу.

Начался допрос, молоденькая машинистка сунула в машинку бумагу, кинула взгляд на арестанта, но, не обнаружив в нем ничего примечательного, начала печатать.

Вошел тюремный надзиратель — рослый, уверенный в себе детина, — отдал честь и посмотрел на Фицека, будто мерку с него снимал. Что-то подписал, потом взял вынутую из машинки бумажку, на которой стояла уже подпись дежурного чиновника.

Фицек глянул на выписанные на него «квитанции». «Да что я, посылка?» — подумал он. Надзиратель ткнул в него указательным пальцем и втолкнул в соседнею комнату.

— Раздевайтесь, — кинул он сквозь зубы.