Другая музыка нужна

Но уже в Дарнице, в распределительном лагере, солдат разместили попросту на лугу, против крутого берега Днепра, а офицерам отвели не только особый барак, но и назначили особое питание. Не прошло и двух дней, как заработала прежняя машина.

Офицеры выставили перед своим бараком часовых из пленных солдат. (Всегда ведь найдутся такие, кто за чечевичную похлебку готов продать себя, свое прошлое и своих товарищей. Мало того, что продадут, а еще и состряпают «объяснение», «оправдание» и будут защищать его, стиснув зубы, с не меньшей яростью, чем чечевичную похлебку.) Вот эти-то любители чечевичной похлебки, а вовсе не офицеры, отгоняли солдат от офицерских бараков.

Офицеры до блеска надраили свои звездочки, эту единственную здесь «золотую валюту». Те, у кого нашлись запасные звездочки, тут же принялись торговать ими. Фельдфебели и вольноопределяющиеся, если были при деньгах, давали хорошую цену за такое свидетельство о ранге (ведь в конце концов оно было официальным пропуском на выход из толпы). Потом нашивали звездочки, пробирались в офицерский барак и, если обман не обнаруживался (на это тоже существовала такса), там и оставались.

Десятки тысяч рядовых солдат, теряя силы, шелестели, точно осенние травы на обнесенном колючей проволокой приднепровском лугу.

А тут уже и лето готовилось покинуть их. Днем оно еще соблюдало добропорядочные супружеские отношения, но по ночам уже то и дело изменяло. Солдаты мерзли. Силой или с помощью уговоров пытались они протиснуться в бараки, но туда набилось уже столько народу, что казалось, только тронь эти напряженные до отказа дощатые стены, как они разлетятся с треском и усеют луг щепками да темно-бурой клопиной крупой.

Гнали бы уж скорее дальше, в тыл! Говорят, там будет лучше.

Но только будет ли лучше? Это же волновало и офицеров.

В Дарнице офицеры уже знали: штабным положено в месяц по семьдесят пять рублей, остальным — по пятьдесят. Дозволено держать и денщиков. Словом, все в полном порядке. Особый барак. Отдельная койка. У штабных офицеров даже отдельная кабина на каждого. А как приедут в постоянный лагерь, то и солдат приберут к рукам. Тех самых солдат, которым выдавали по три копейки на день, если не забывали об этом, конечно. Впрочем, такая забывчивость простительна: деньги-то ведь ничтожные, а разделить их надо на пятьдесят тысяч рядовых.

И вдруг начальство забегало. Дождь лил как из ведра, но никто не обращал на это внимания. Пленных построили, пересчитали, раздались команды: «Налево!», «Направо!», «Смирно!», «Шагом марш!», и пленных погнали дальше.

Вот уже месяц, как они в пути. То на поезде, то пешком. Когда поездом едут, офицерам выделяют особый вагон, когда пешком идут, офицеры развязно шагают отдельно впереди и покуривают. Позади них денщики несут поклажу с подобострастием, постыдным даже для собак.

Издали шествие напоминает змею во время линьки: голова отсвечивает радужными переливами, а туловище все в клочьях.

Шагают пленные венгерские дивизии. И будто к прежним военным заданиям им прибавили новое: «плен», они превосходно выполняют и его.

Где бы пленные ни проходили, население уже почти не обращает на них внимания. Разве какой-нибудь пьяный подбежит и начнет грозить кулаками, пока его не оттащат прохожие, чаще всего женщины. Тогда пьяный садится на землю. И все смотрит, смотрит, недовольно уставясь перед собой. И никак ничего не поймет, будто только что очнулся ото сна. И что тут такое? Разве это не австрийцы?

Пленных уже давно никто не ругает, больше жалеют. Ведь и у здешних чуть ли не у каждого есть кто-нибудь т а м. «Бедняжечка, сиротинка», — словно над детьми, причитают женщины, глядя на этих бледных, исхудавших высоких мужчин. Иная и хлеба подаст. Одни конвоиры молча дозволяют это, другие смотрят в сторону: мол, не заметил, а третьи отгоняют женщин. Тогда поднимается пьяный и, выкрикивая угрозы, направляется к пленным. «Болван!» — отталкивает его тот же самый конвоир, что отогнал женщин, и пьяный снова плюхается на землю. Теперь он уже и вовсе ничего понять не может.

— Да, разные бывают люди, — говорит Новак.

— Верно! — соглашается Бойтар.

3

Рельсы, паровоз, станция, вагоны. День, два, три…

Окрестности почти незаметно меняют свое обличие. Мимо пленных, просвечивая сквозь желтовато-зеленую листву ранней осени, пробегают коричневые стволы дубов, белые стволы берез, черные стволы елей. Неведомые до той поры дали. Долго ли затеряться в них! Может, и будут искать их, пленных, а только где ж тут найти?

Снова идут пешком. Грязь и туман. Иногда кажется: всей громадой спускается на них черное, затянутое тучами небо. Потом мокрая, слякотная земля твердеет и замерзает. Стучат по дороге солдатские башмаки.