Другая музыка нужна

И Новак как-то отошел вдруг. Вспомнилось, как вместе с Шандором Батори они вкатили в новую квартиру Игнаца Розенберга рояль и Розенберг-Селеши скакал перед ними в ужасе, дрожа за свой начищенный до блеска паркет. А они так толкнули «музыкальный инструмент», что он чуть стену не проломил.

И вдруг, столько времени спустя, Новак снова рассмеялся, по-своему — лукаво и в то же время открыто: он опять почувствовал в себе ту же мужскую силу и решимость, какой были они полны тогда, когда, поступив вместе с Батори грузчиками к Тауски, шагали вслед за мекленбургскими клячами.

…Теперь Новак шагал по дороге к Перми.

Лил дождь, а ему и под Пермью все виделся солнечный проспект Ваци, звездное небо над «Зеленым охотником», штаб забастовщиков, — вспоминалось то время, когда он, зная, что его бьют и будут бить, знал также и другое: что и он бьет и будет бить.

«Не то стыдно, что я не пошел против них, а то, что духом пал. Забыл, что я металлист, Дёрдь Новак».

Установив это, он повеселел. Понял, что самое дурное уже позади. И вдруг у него вырвалось:

— Ого-го-го!..

— Что с вами, товарищ Новак? — испуганно оглянулся Бойтар. — С чего это вы так развеселились?

— С чего?.. На привале расскажу.

А вечером, после двадцатикилометрового перехода, Новак спросил вдруг:

— Никто не знает, как сказать по-русски: «Товарищ?»

5

Все перевернулось и в подпоручике Эгри. Он напоминал наполненный до краев стакан, в который уже бросили сотни иголок, но вода из него все ж не выплеснулась. Но вот еще одна-две иголки, и вода перелилась через край; только вылилось ее много больше, чем могли вытеснить одна или две иголки.

Первой такой иголкой оказался случай, когда взвод солдат под водительством Шиманди учинил насилие над украинской крестьянской девочкой и только плен спас Габора Чордаша, Имре Бойтара и Шимона Дембо от бессмысленной гибели.

В плену обнаружилось и другое, что окончательно сжало душу Эгри в тиски.

Русские называли венгерских военнопленных «австрийцами». Очевидно, в мире и знать не знали, что в дуалистической державе проживают также и венгерцы. «Я венгерец!» — кричал Эгри. «Венгерец? Это еще что за диво?» — отвечали ему.

Эгри повздорил с начальством еще в Дарнице. Он занял место в офицерском бараке, а комендант барака — венгерец, майор королевско-императорской армии крикнул ему:

— Господин подпоручик, эту койку я наметил для австрийского подпоручика Хохфельдера, у него преимущество старшинства перед вами.

Лежавший на койке Эгри не ответил. Повернулся спиной к майору, к его свите и к австрийцу, который был произведен в подпоручики прежде, чем он. Эгри глазел в барачное оконце. Казалось, никакого плена нет — невдалеке весело сверкал Днепр, переливаясь тысячами солнечных зеркальцев.

— Кому я говорю? — уже по-немецки крикнул майор.

— Мне, — по-венгерски ответил Эгри, даже не поворачиваясь.

— Das weiß ich![32]

— Тогда нечего и спрашивать, — послышался невозмутимый ответ. Эгри по-прежнему показывал спину майору.

— Вам, господин подпоручик, я вижу, ранги нипочем! Ну так вот, имейте в виду: ранги даже в могиле играют роль.

— Что ж, желаю вам приобрести их себе там и как можно скорее!

Возле койки Эгри стоял Новак, которого Эгри взял к себе денщиком.

— Это еще кто такой? — крикнул майор, вдвойне возмущенный тем, что вся перепалка происходит в присутствии человека не офицерского звания.

— Мой денщик.

— Так ведь он же капрал.

— Я разжаловал его, — спокойно бросил Эгри.

На миг стало тихо. Потом, будто об этом и шел спор, Эгри, по-прежнему лежа к майору спиной, произнес с бесстрастным спокойствием:

— Новак, сорвите ваши дурацкие звездочки.

Майор, а за ним и вся свита вышли из барака, яростно хлопнув дверью. Снаружи доносились уже одни немецкие слова: «Schweinerei!», «Kossuths Hund!» и «Sozialist!»[33]

Очевидно, для того чтобы высказать свою ярость, венгерскому майору пришелся более кстати принятый в объединенной армии немецкий язык.

Австрийский подпоручик, дабы сохранить за собой место, остался в бараке. Приподнявшись на цыпочки и заглядывая в лицо Эгри, который по-прежнему лежал к нему спиной, он прошептал ему на ухо, что просит освободить койку, пока не поздно, пока не грянула беда, ибо он, Хохфельдер, желает только добра. Эгри, все еще созерцая игриво поблескивающие волны Днепра, ответил коротко, тремя словами, особенно полюбившимися в венгерской кавалерии. Больше всего возмутила австрийского подпоручика бесстрастность тона Эгри, и он заорал, уже не помня себя:

— Ich weiß, was es bedeutet![34]

И чтобы засвидетельствовать свои познания в этой области венгерского языка, он, хоть и неверно расставляя ударения, с яростью повторил то, что беззлобно произнес только что Эгри.

— Мы составим протокол! — крикнул австрийский подпоручик.

— Тогда впишите туда целых три таких штуки, Пусть никто не скажет, что венгерцы скупердяи.

— Drei? Drei?[35] — задыхался от злости офицер.

— Drei! — добродушно подтвердил Эгри, словно преподнося подарок.

— Krucifix sacramentum![36] — Австриец еще ближе нагнулся к Эгри.