Другая музыка нужна

Новак идет к дверям барака и, чтобы ответить взаимностью добродушному солдату, тоже радостно кричит, да по-русски:

— По местам!

Теперь этот призыв «по местам!» действует молниеносно. Сатурновы кольца вокруг печи будто космическим вихрем сдуло. Люди мчатся к нарам и располагаются в своих апартаментах шириной в две доски.

Тишина. Только железная печь гудит еще громче. Раскаленные лужи ее глаз потускнели от ворвавшихся солнечных лучей. Но лишь на миг, так как хлынувшее в дверь облако пара застилает и солнечное сияние, и пылающий на улице снег, и Новака, который идолом стоит в дверях. Он берет под козырек и принимает от конвоира большую пачку писем. Конвоир говорит что-то. Новак не понимает. Конвоир громко, с расстановкой повторяет, указывая рукой на проволочное заграждение и добродушно подмигивая. Новаку уже все понятно. Конвоир круто поворачивается. Дверь барака затворяется. Солнечную дорожку поглощает земляной пол. Раскаленные глаза железной печки расширяются. Наступает тишина. Только бешено колотятся сердца. Письма из Венгрии. Кому?..

Новак подчеркнуто спокойно подходит к печке, иначе — это он знает — все триста человек разом кинутся к нему.

— Люди! — Новак говорит тихо, чтобы сохранить тишину. — Через полчаса в лагерь прибудет новая партия пленных. В наш барак поместят двадцать венгерцев. Я не начну раздавать письма, пока вы не приготовите им места.

Он замолкает. И продолжает еще тише:

— Поняли? Потеснитесь и освободите вон тот отсек. — указывает он на правый угол барака.

В другое время вспыхнул бы спор, даже драка. «Почему именно мы, почему не другие?..» А сейчас не прошло и трех минут, как намеченный угол был очищен. (Новак-то умница, выделил для новичков самый темный и холодный угол барака.)

Все наперебой приглашают к себе выселенных. «Сюда!.. Сюда!.. Сюда!.. К нам!» Эти лихорадочные приглашения постепенно сливаются в вой. Все хотят одного: чтобы как можно скорее началась раздача писем.

— Ну… Готово? — спрашивает Новак.

— Готово! — испуганным вздохом вырывается у всех.

И снова наступает глубокая тишина. Вдруг раздается чей-то плач.

— Да скажите наконец ради бога, кому пришли письма!

Новак поднимает первое письмо. Плач замолкает.

— Имре Бойтар.

Плюх! Бойтар соскочил с «третьего этажа». Башмаков у него нет. Ноги обернуты сухим сеном. Попеременно поднимаются копешки. Бойтар берет письмо, копешки поворачиваются. Бойтар спешит к себе на место. Путь его отмечен сухими травинками на полу барака. Он торопится, ибо, пока не дойдет до нар, не заберется наверх — это знают и Бойтар и все другие, — Новак не прочтет другого имени. А в этой напряженной атмосфере неровен час и по башке съездят, коли замешкаешься.

— Ласло Ней.

Выходит тот вольноопределяющийся, что, опустив ресницы, день-деньской пишет картины. Теперь его измученные глаза открыты.

Покуда в руке у Новака хоть одно письмо, стоит такая тишина, что дыхания не слышно. Когда же и последнее письмо нашло хозяина, а Новак произносит: «Больше нет», — и в доказательство поднимает обе руки, со всех сторон слышны вздохи. Потом начинается неистовое движение. Но тут же все замирает: снова отворяется дверь барака. И видно, что за ворвавшимися красновато-желтыми клочьями пара, затемняя солнечное сверкание, стоит на снегу взвод пленных. Русский конвоир читает по бумажке:

— Петер Чехи!

— Hier![37] — по-немецки кричит названный.

Он, хотя и служил в Венгерском гонведском полку, однако думает, что на чужбине часовой скорее поймет немецкие слова.

Петер Чехи отрывается от темной, бесформенной толпы и входит в барак. Жмурится. На плече у него мешок, который он, держа за ремень, опускает к ногам, как бы подчеркивая этим свое право на вселение в барак.

— Венгерцы? — спрашивает он у сидящих поблизости. Их лица он уже различает, но большая часть барака все еще не видна ему, вошедшему с солнечного двора. — Венгерцы? — тихо и почтительно спрашивает он хриплым голосом. Два месяца был он в пути, пока добрался сюда. — Венгерцы?

Все молчат, сердятся, видно, на того, кто пришел, и на тех, кто еще придет, знаменуя своим появлением, что война не кончилась, что война все еще продолжается.

Один Новак отвечает:

— Венгерцы, — и, указав на дальний угол барака, добавляет: — Вот ваше место.

— Где? — спрашивает новичок. Взгляд его все еще не проникает в глубину барака. Осторожно, ощупью пробирается он вперед. Да и пора уже! За спиной его возник другой пленный и тоже спрашивает:

— Венгерцы?

А со двора слышно:

— Антал Франк.

Новак цепенеет.

К дверям барака медленно, едва переставляя ноги, приближается человек. Пошатываясь подходит к дверям, прислоняется к косяку и тяжело дышит открытым ртом, будто ему воздуха не хватает.

— Антал! — восклицает Новак, обняв Франка, который смотрит на него во все глаза. — Ан-тал!.. — прерывающимся голосом повторяет он. — Ан-тал!.. — И, не в силах добавить ни слова, ведет друга в свои «апартаменты».

А со двора опять доносится равнодушный голос русского конвоира:

— Иштван Хорват.

Быстрым, упругим шагом вскакивает в барак молодой человек.