Другая музыка нужна

— Ты что, заболел? — спросила мать.

— Нет. Просто не голоден. Я уже поел… Мама, мне хочется помыться. Можно? Есть горячая вода?

Он остался на кухне один. Вымылся в тазу, с головы до ног. Еще раз намылился, но все слышал тот же запах. Слил мыльную воду в раковину. Тщательно вымыл таз. Вошел в комнату и лег. Долго не мог заснуть. Лежал стиснув зубы.

Ему приснилось, что он не вылил воду из таза и оттуда идет этот запах.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

в которой речь пойдет о различных границах

1

Покуда в лагере дни шли друг за дружкой уныло и медленно, а недели сплетались в один долгий-предолгий день, покуда не было никаких даже признаков изменений, Пишта Хорват выполнял порученную ему работу так же охотно, как некогда пахал и сеял. Он ходил неизменно веселый, просыпался поутру с радостным чувством человека, спасшегося от смерти: живу!..

Но после Февральской революции, когда в лагере пошло все вверх тормашками и Пишта гонял по всяким поручениям в город и даже впервые в жизни участвовал в первомайской демонстрации; когда дни стали менее однообразными и не походили больше друг на друга, точно унылое солдатское белье; когда, попав на работу за пределы лагеря, пленные собирали и приносили все больше вестей из внешнего мира, где были не только мужчины, но и женщины, старики и дети, военные и штатские, и все ходили туда-сюда, неторопливо или чуть не бегом, и вокруг были лавки и мастерские, квартиры и канцелярии, театры и кино, трактиры и чайные; когда кое-кто из пленных ухитрялся бежать, причем иные даже безуспешно; когда и в лагере уже многие посбрасывали солдатскую одежду и ходили в штатском, — как раз в эту пору хорошее, радостное настроение стало все реже посещать Пишту Хорвата.

И вот однажды сентябрьским утром, когда Пишта шел из лагеря в город, — а по обеим сторонам проселка, на полях работали крестьяне-сибиряки, в несказанно чистом воздухе под начищенным до блеска осенним небосводом перекликались перелетные птицы, — на парня нахлынула вдруг такая тоска по родине, что он как подкошенный опустился на край канавы и сидел там долго в безысходной тоске.

— Хорват Махонький, что с вами? — спросил прапорщик, когда Пишта явился к нему в город.

— Ничего… Это так только.

— А все-таки?

— Не хочу я больше в город приходить!

— Почему?

— Рельсы тут… Железная дорога…

Прапорщик долго смотрел на парня, потом сделал вид, будто ищет что-то на столе.

— Да что вы! — сказал он. — И как раз сейчас? Ведь я не раз уже говорил вам, что скоро другая революция будет… Кончится плен…

Но вдруг он замолк, почувствовав, что слова эти теперь ни к чему. И только промолвил ласково:

— Ну, ну, Хорват Махонький! Держитесь, сынок, только это и поможет!

Парень, опустив голову, упрямо молчал.

— Ну что ж… — сказал прапорщик.

С той поры Хорват перестал ходить в город, все сидел в лагере. На душе, правда, не стало легче: парень молчал или задумчиво улыбался. Раньше, бывало, он за один день делал больше движений, чем сейчас за целую неделю.

Снег, снег и снег… Он засыпал уже всю землю…

Но вот после Октября ворота лагеря отворились. Пришли люди с красными звездами на шапках и именем власти Советов объявили, что с этого дня пленные свободны, что они равноправные граждане. «Можете идти, куда хотите», — сказал один из пришедших. «Можно и в Красную гвардию пойти», — добавил другой. «Каждый пусть решает сам», — заключил третий.

Пишта Хорват отправился в Томск на поиски прапорщика и нашел его в губкоме партии, где он теперь работал.

В кабинете горела тусклая электрическая лампочка, под нею плавали клубы дыма. Прапорщик, уже в штатском, стоял за письменным столом, перед которым расхаживали люди, говорили наперебой, иногда по трое сразу, да так громко, словно бранились. (На самом деле русские просто спорили о том, будет ли в Германии революция, когда и какая, и разразится ли революция в Австро-Венгрии.) Все новые и новые облака дыма подплывали к тусклой обнаженной лампочке. Прапорщик жадно курил, внимательно прислушиваясь к каждому слову, каждому замечанию, потом и сам вступал в спор, и тогда клубы дыма начинали энергичнее двигаться от его рокочущего голоса.

Прапорщик заметил Пишту Хорвата и мгновенной улыбкой дал понять, что рад ему; кивком головы предложил сесть и подождать.

Наконец все направились к дверям. Облака дыма потянулись за уходящими людьми, словно надеясь узнать, что же все-таки будет в Германии.

Дверь затворилась.

— Ну что, сынок, что, Хорват Махонький?

— Товарищ Кун, — сказал Пишта Хорват, да так хмуро, как умеют говорить только очень веселые люди. — Я поеду домой.

— Куда?

— Как куда? В Венгрию…

— А здесь плохо разве? — спросил прапорщик.

— В том-то и дело, что хорошо.

— Не понимаю вас…

Пишта молчал.

— Что ж, дело хозяйское, вы — вольная птица. Но подумайте хорошенько… До Венгрии — семь тысяч километров. Да и война еще не кончилась… Фронт… Как вы перейдете?

— Это уж будьте спокойны.

— Дома вас опять в солдаты заберут. На итальянский фронт погонят либо на французский…

— И тут будьте спокойны…