Другая музыка нужна

Мартон вздрогнул. В больнице Алконь никогда так не выражался.

— Вы думаете, журналист пишет о чем хочет, борется за справедливость? Не обижайтесь, сынок, но вы, как говорит Гамлет, — грандиозный осел. Да знаете ли вы, на какие шиши существует «Южная газета» и на что так роскошно живет господин главный редактор? На то, что он не помещает в газете… Вам он дал двадцать крон? Превосходно!.. А сам положил в карман тысячу за то, что согласился не поднимать шума из-за дела Флакса. Вы принесли факты, скандальные факты!.. И что же вы думаете, завтра будет помещена ваша статья? Да ни за что на свете! Завтра в газете будет другая статья. Я написал ее! Поняли? Я ее написал! — с такой болью произнес Алконь, что Мартон взял его под руку. — И в ней сказано, что Оскар Флакс честный, но заблудший молодой человек, и он искренне раскаивается во всем. И недостачи у него вовсе не полтора миллиона, а только полмиллиона, и что семья протянула уже руку помощи этому, в сущности, добросердечному молодому человеку, который большую часть денег тратил на покупку произведений искусства, чтобы поддержать художников. Благородная страсть и так далее. Старик Лорд взял обратно свой иск. Полиция уже отпустила Флакса. Бегите отсюда, сынок!.. Журналист — шлюха!.. И я тоже шлюха.

Страшно было слушать все это. Мартону хотелось уже сказать: «Не сердитесь, что я доставил вам столько неприятностей с этой растратой». Но одновременно он подумал: «Нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Будь что будет!.. Выхода нет!»

Они дошли до улицы Севетшег. Гнев Алконя постепенно улегся и обратился в грусть. Алконь улыбнулся юноше.

— Помните? — спросил он. — В больнице вы сказали, что живете на этой улице.

— Помню! — сказал Мартон. Он был растроган и покраснел. — Вы, наверное, не знаете, что сидели вместе с моим отцом на улице Марко. С Ференцем Фицеком?

— Правда? А ведь верно, его звали Ференц Фицек. Да, да! Так это ваш отец?

— Да.

Алконь засмеялся как-то славно и по-дружески.

— Теперь мне понятно, от кого вы унаследовали это… — И Алконь ткнул пальцем в голову Мартона. — Ну, ладно… Он порядочный человек. Я о вашем отце говорю. Что с ним?

— Отправили на итальянский фронт.

— Не может быть!.. Так ведь он сказал, что работает в Пеште, что его зачислили в воинскую сапожную мастерскую.

— Верно. Так оно и было поначалу. Только работал он не в Пеште, а в Коломые. Но не захотел шить башмаки из ворованного материала офицерам и их женам. И погнали его на фронт.

— А теперь?

— Теперь?.. Теперь он часто приезжает в отпуск, и не то чтобы в отпуск, а… не сопротивляется уже… шьет башмаки из военных материалов и привозит их в Пешт или куда-нибудь в провинцию офицерским женам.

— Короче говоря, шлюхой стал.

Мартон молчал. Они стояли у ворот дома Алконя.

— Скажите, пожалуйста, а с вами как же было? Потом… После того?.. — спросил вдруг юноша.

— После тюрьмы? Что ж, был суд… Осудили… Отсидеть я обязан после войны. Забрали в армию… А «Южная газета», Миклош Лазар вступились… И освободили меня от военной службы… и… И я тоже стал военным сапожником…

— Господин Алконь, вы мне только одно, пожалуйста, скажите: писатели тоже такие?

— Писатели? Смотря кто…