Другая музыка нужна

За городом, быть может, даже за деревней Ишасег, возникла узкая бледная полоска — она ширилась, становилась с каждой минутой все ярче и гуще. Черноту неба сменили темно-лиловые краски, потом бледно-синие; наконец и они потускнели, и небо, озарившись сиянием, поглотило звезды. После затишья подул ветерок, небо зарябилось барашками облаков; они зарделись румянцем, словно увидели того, кого всю ночь ждали. И вдруг на горизонте, накалившемся от взрывчатых красок, показалась капелька крови. Она все набухала и набухала. Из темно-красной превратилась в огненную и, вздрогнув от напряжения, в какой-то неуловимый миг с усилием оторвалась от горизонта. Теперь на нее уже нельзя было смотреть в упор. Она приближалась, поднималась величественная, громадная; хотя стоило только вытянуть руки, и ноготь большого пальца закрывал ее целиком.

Все это было очень красиво. Растроганные стояли ребята у подножья Цитадели.

Петеру Чики умиление быстро стало в тягость. Дорогой еще он молча слушал восторженные излияния Мартона. Мартон говорил о восходе солнца так, будто, кроме этого, и нет ничего на свете. Слова сыпались у него горячо, обильно и беспорядочно. Говорил-то он о восходе, а думал об Илонке. Но Петер об этом не догадывался: в новейшие перипетии истории с Илонкой был посвящен пока только Тибор.

Когда они взобрались на гору и небесное представление началось, Петер уже с явной насмешкой слушал приятеля, хотя минуту назад он и сам бежал во весь опор, чтобы не опоздать. Чем была вызвана насмешка Петера? Окажись рядом кто-нибудь такой же равнодушный, Петер, быть может, и сам говорил бы о восходе солнца с восторгом, не уступавшим мартоновскому. Но тут ему вспомнились нескончаемые стояния в ночных очередях, когда любоваться восходом солнца никому и в голову не приходило, когда заря говорила лишь о том, что оставалось еще несколько самых томительных часов, пока впустят в булочную, пока получишь и понесешь домой жалкую буханку хлеба. А может быть, усмешка Петера объяснялась просто тем, что он и сам растрогался, да только не хотел этого показать.

— Внимание! — крикнул Петер Чики, усевшись на скамейку и привалившись спиной к скале. Он положил на колени рисовальную доску, горизонтальной линией разделил бумагу пополам и начал рисовать. — Внимание! Внимание! Начинается представление: в трехсотмиллиардный раз — и никому не надоело. Внимание, внимание, потрясающая картина мироздания — восход солнца! Восходит на нашем полушарии, на другом — киносеанс закончился, и солнце сейчас зайдет. Потом у нас зайдет, у них взойдет, тут взойдет и там зайдет, Уйма действующих лиц! Дирекция киностудии расходов не жалеет, лишь бы потрафить публике. Съемки с натуры: пятьсот восемьдесят метров длиной. В главной роли небезызвестный греческий шофер господин Фаэтон. Пренебрегши правилами уличного движения, он однажды чуть не поджег Землю, за что его, во-первых, лишили прав — запретили сидеть за рулем у Солнца; во-вторых, прославленный полицмейстер, господин Зевс, выпустил в него молнии из шестизарядного браунинга. Хотя Будапештское добровольное общество «Скорой помощи» приехало немедленно и благополучно доставило несчастного в Рокуш[20], доктора все-таки не смогли его спасти. Антрактов нет! Сеанс непрерывный! В зал впускают без звонка. Места занимайте согласно купленным билетам. Тут восходит, там заходит… — Петер лихорадочно рисовал на доске, которую пристроил у себя на коленях. — Парад алле! Я умилен, я упоен!..

Несмотря на насмешливые слова, лицо парня оставалось напряженным и серьезным.

Мартон сперва было обиделся. Хоть он и не сознавал этого, но любовь слилась в нем с этим восходом, и ему показалось вдруг, что Петер насмехается над Илонкой. Когда же в рассиявших лучах солнца он увидел, как могучий Петер Чики самозабвенно и строго рисует, не умолкая ни на миг, Мартон и сам вдруг рассмеялся. Насмешки Петера больше не трогали, показалось даже, будто краса нахлынувшего утра становилась от них только новей и прихотливей.

Заискрились шпили мостов Франца-Иосифа и Эржебет. Слева зазолотились дворцы набережной. Справа шикарная, еще только строящаяся гостиница «Геллерт» подставляла лучам солнца чело, наполовину укрытое лесами. И только щербатая уныло-желтая каменная Цитадель встретила сияние рассвета без всякого восторга.

А Петер рисовал и рисовал… То один, то другой цветной карандаш вытаскивал он из верхнего кармана куртки, потом засовывал обратно. В ручищах у него торчало иногда по три карандаша сразу. Тот, которым он рисовал, упирался в бумагу, словно объясняя ей что-то и ожидая, что бумага линиями и красками ответит ему согласием. Остальные два карандаша торчали в руке цветными кончиками наружу, будто краешком глаз хотели глянуть на картину и были наготове, ждали, когда и до них дойдет очередь принять участие в восходе солнца на бумаге.

Петер встал.