Другая музыка нужна

Года два назад и Мартон декламировал его. Тогда стихотворение трогало, особенно строки, где речь шла об освободительной войне. Перекрывая волнующиеся струны, чтец рассказывал, как гремели пушки… шла в атаку армия гонведов… и юный цыган-музыкант стоял со скрипкой в рядах атакующих. А потом мчался… мчался… вперед… непрестанно наигрывая боевой марш… для целой армии… А когда цыган-скрипач состарился… он, умирая, попросил дать ему скрипку… и за мгновенье перед смертью еще раз сыграл боевой марш и… В сырой своей лачуге умер старик цыган… Он лежал в одних отрепьях. И, рыдая, оплакивали его вспоенные кровью сердца четверо его сирот-детей… Но как раз в этом месте, прежде так потрясавшем, в душе у Мартона что-то перевернулось, и он уже ждал, дождаться не мог, когда кончится, наконец, эта мелодекламация. Мартону стало стыдно. У него возникло такое же чувство, как недавно, когда пьяная старуха упала на мостовую, и у ней задралась юбка, и все было видно…

Они пошли прочь из гимнастического зала. Со всех сторон слышалось: «ФТЦ… МТК… 4: 0… 2: 1… Ничья… Шлоссер… Борбаш»[26].

— Пойдем к Мартонфи, — взмолился Мартон. Он никак не мог расстаться сейчас с Петером. Ему казалось, что он должен чем-то возместить Петеру все это. — Пойдем… Там будет хорошо. Не ходи сейчас домой… Потом мы все вместе отправимся с тобой в Пекский лес. И наберем хвороста на целый месяц! Ну ладно, ладно, на неделю!

— Я есть хочу, — сказал Петер.

— Мы купим картошки, напечем. Да и Мартонфи всегда чем-нибудь угостят. Пойдем…

— А как же дома? Мама ждет…

— Мы заскочим, предупредим ее. Петер, ну, Петерка!..

5

За последние месяцы дядя Мартонфи сильно сдал. Работы стало меньше. Людям было не до искусственных цветов: денег не хватало даже на хлеб, мясо и жиры. Словом, как говорится, «с войной потребление искусственных цветов снизилось».

Прежде при взгляде на старика думалось невольно: к чему этому дряхлому, усталому человеку работать, вертеть в пальцах бессмысленно-голубые полотняные незабудки, алые бумажные розы, нанизывать на жесткую проволоку холодные восковые ландыши (старику почему-то они казались самыми отвратительными, словно от них пахло могилой)? Ведь чем меньше будет трудиться такой старый человек, тем лучше для него, — ему отдых нужен.

Но вот теперь он остался без работы, а отдых и на ум не шел. Да и где тут отдохнешь, если у тебя нет даже малейшей уверенности в завтрашнем дне. Сидя за столом, старик молча крутил цигарки из самого дешевого табака, который приносили ему иногда в подарок сыновья. Цигарку он держал пожелтевшими от никотина пальцами и сквозь ресницы следил за вялыми кольцами дыма. Старик часами сидел неподвижно и смотрел куда-то. Картины прошлого, мысли, воспоминания упрямо не выходили у него из головы. Он так же не мог избавиться от них, как и от солей, набившихся в суставы. Настоящее не задерживалось у него в голове, выпадало, словно незнакомый инструмент из одряхлевших рук. Так же вот выпало из памяти у старика и столкновение с сыном-прапорщиком. Когда сын вернулся в отпуск с фронта, отец со слезами бросился к нему на шею. Конечно, час спустя он мог снова вспыхнуть, возмутиться и затеять обычную перепалку: «Ты венгерский офицер? И гонведский и королевский? Ф.-И.? Того самого Ф.-И., по чьему приказу казнили гонведских генералов? Тьфу!» За это время изменилось разве только одно: сын не был больше исполнен столь горячих чувств к династии, а отец мгновенно забывал обиду и даже плакал от умиления, чего с ним прежде не случалось. Вместе с искусственными цветами ушло последнее, что еще оставалось у него в жизни, приводило в движение душу и оправдывало существование. Чувствуя себя лишним и в семье и на всем белом свете, старик Мартонфи надломился.

Меньше стало и еды. Настоящий кофе, который он так любил и который горячил, бодрил, заставлял веселее колотиться его утомленное сердце, — настоящий кофе перевелся у них в доме. Достать его можно было только у спекулянтов, а на это у семейства Мартонфи не было денег. Кофе отошел в область преданий, как и идеи революции 1848 года, как и дед, участник этой революции, ушедший тоже куда-то далеко, дальше тускло мерцавших звезд.

Старику Мартонфи давали теперь утром ячменный кофе с сахарином, но он никогда не допивал чашки до дна. Этот напиток был ему уже ни к чему, так же как бывает не нужно в жизни и напускное воодушевление, за которым обычно ничего не следует. Сердце по-прежнему вяло разгоняло кровь по телу, а после каждого третьего удара останавливалось отдохнуть, словно спрашивало: «Стóит, а может, и не стóит дальше трудиться?» Кровь кое-как, хотя и неохотно, добиралась до мозга, но глазам старика придавала только гаснущий отблеск, а лицу не могла придать даже бледного румянца.

Старый Мартонфи говорил странно и сбивчиво, не досказывал мыслей до конца: они у него не то чтобы скакали, а как бы падали с ветки на ветку.