Другая музыка нужна

Что случилось на самом деле 15 марта 1848 года и вообще в те знаменательные 1848 и 1849 годы[21], об этом учащиеся, в сущности, не знали, да и знать не могли. Коней Шандора Петефи, мчавшихся к торжеству мировой свободы, ободрали собачники из министерства просвещения. Шкуры их набили соломой, а чучела выставили на всеобщее обозрение с надписью: «Те самые».

В честь торжественного дня развесили по стенам гимнастического зала национальные флаги и между ними прикрепили две олеографии. С одной глазел на собравшихся учеников Франц-Иосиф, наряженный в генеральский мундир, на другой умирал Петефи. Поэт был в превосходно скроенной аттиле[22], лежал на поле брани с зияющей раной на груди и «кровью сердца» писал на дорожной пыли: «Отчизна…»

Зазвучал гимн. Слова его истерлись от частого употребления, словно старые монеты, и играли уже не большую роль, чем «а-а-а-а» на уроках пения.

Наступила тишина. Мальчики с полным безразличием ждали выступления учителя. Накануне состоялся матч двух футбольных команд-соперниц: ФТЦ и МТК, и большинство ребят только это и занимало.

Директор открыл торжественную часть и передал слово оратору. Пока оратор взбирался на кафедру, Петер шепнул Мартону: «Дорогие учащиеся! В этот день венгерская нация сбросила вековые оковы…» И в самом деле, оратор — к тому же это был Радвани — начал: «Дорогие учащиеся! В этот день сбросила навеки свои оковы венгерская нация…» Лицо Мартона исказилось гримасой. Он толкнул Петера в бок: «Молчи!» Но Петер продолжал: «Сейчас пойдет: пламенный поэт…» — «Пламенный поэт…» — послышался голос Радвани.

Так оно продолжалось минут пять, пока короткая речь не подошла к концу: «Наша родина велика! Наша родина могуча! Наша родина счастлива! И тысячи раз прав был Мор Йокаи[23], сказав, что во дни славного и мудрого правления Франца-Иосифа мечты Петефи осуществились. Господь, благослови венгерца! Протяни руки помощи нам и нашим союзникам, чтобы мы шли от победы к победе, сокрушая захватнические полчища врага!»

Ученики рукоплескали. Директор пожал руку Радвани. Радвани низко поклонился. Снова зазвучали аплодисменты. Директор кивком головы дал понять, что можно переходить к дальнейшим номерам программы. Учителя, сидевшие в напряженной позе и с парадными лицами во время речи Радвани, расположились сейчас поудобнее. Лица у них смягчились, и на губах появилась улыбка. Они ждали продолжения торжеств.

На эстраду поднялся Ференц Зденко. Обычно он читал стихи на свой, особый лад, но сейчас слова полились у него, как вода из фонтана, — непрерывно, с одной и той же скоростью, в сущности равнодушно и даже с шипением: «Поклянемся навсегда!.. Поклянемся навсегда!..»[24]

Короткие аплодисменты. Директор пожал руку Зденко.

Потом на скрипке исполнялись «Венгерские танцы» Брамса. Смычок, будто он был слишком коротким, соскальзывал со струн на обратном пути и стукался головкой о дерево скрипки. И хотя ударялся смычок, скулили все-таки струны.

«Венгерские танцы» пошли на место. На эстраду поднялся другой мальчик и запел на мелодию бурного «Марша Ласло Хуняди» пошловатую песенку, слова которой к тому же с трудом ложились на музыку.

Затем последовал скрипичный квартет. Четыре скрипача кивали в такт головами, будто их кто-то снизу дергал за веревочку. Потом прочли сцену из романа Йокаи «Новый помещик». В ней рассказывалось о том, как Хайнау[25] стал венгерским патриотом.

И в самом конце взошел на эстраду председатель критической комиссии кружка самообразования — сын богатейшего пештского торговца сукном (он был в вечернем туалете, в накрахмаленной сорочке с двойным воротничком, из которого торчал завязанный бантом галстук). Сын суконщика встал у рояля, который перед этим усердно дергали взад и вперед два ученика, пока не решили, наконец, что он на месте. Учитель пения тоже поднялся из-за стола, кинул доверительный, но почтительный взгляд директору и сел за инструмент. Сперва он потирал руки (будто мыл их под краном), затем, как это делают обычно пианисты, поднял глаза кверху, потом вскинул руки, подержал их секунды две в воздухе (словно сушил их после мытья) и, внезапно ударив по клавишам, заиграл увертюру. Чтец ждал, когда ему кивнет учитель пения. Несколько раз коснулся галстука, будто и это тоже инструмент, который в последнюю минуту нуждается в настройке. Учитель кивнул, и юноша с черными усиками начал читать под музыку стихотворение «Жизнь и смерть цыгана».