«Раз!» — слышится голос «десятника», и приготовившиеся ложки ретиво окунаются в жидкую кашу, чтобы зачерпнуть как можно больше. «Два!» — ложки подносятся ко рту. «Раз!» — ложки опять все сразу по самый черенок погружаются в реденькую бурду. И снова: «Два!» Люди, будто десятирукая машина, завтракают все вместе, разом, чтобы никому не досталось больше других. Ложки осторожно подносятся ко рту, потому что что упало, то пропало. Когда черпать больше нечего, котел переходит во владение «десятника». Остатки принадлежат ему. Потому-то «десятники» и сменяются ежедневно. «Раз!..» «Два!..»
Завтрак подходит к концу. «Десятники» несут котлы к дверям.
Вокруг раскаленного железного Сатурна вновь образуются кольца, снова звучит ни к чему не обязывающее: «По местам!»
На одном из бельэтажей трехъярусных барачных нар мастерят алюминиевые колечки. Их продают русским солдатам по три копейки за штуку. На колечках выгравированы розы, незабудки и год — 1916. В другом месте, на третьем этаже, сидят, по-турецки скрестивши ноги, два солдата-цыгана и мастерят скрипки. Одну уже было смастерили, но, повисев несколько дней на гвоздике, она сама по себе рассыпалась. Теперь эксперименты продолжаются с более сухими дощечками. Ведь имея скрипки, удастся, быть может, проникнуть в офицерский барак, а там все-таки лучше, глядишь, что-нибудь и перепадет с офицерского стола. Да и теплее там, и воздуха больше.
Даже сквозь замерзшие окошки видно, что на дворе уже светит солнце. И бревенчатые стены барака кажутся еще черней от этого сочащегося розового света.
А в бараке пленные гудят, словно потревоженные пчелы. Впрочем, здесь все всегда полны беспокойства.
И течет беседа. О чем? О женах, хозяйстве, детях, о том, когда же кончится война. О том, кому что приснилось ночью. И что значит тот или иной сон. Кого когда погонят на работу, потому что это к лучшему. Какая специальность самая выгодная. Кто сколько и что ел когда-то. Пожалуй, никогда на свете не собиралось еще вместе столько обжор, как здесь. Те, что были не очень истерзаны голодом, вспоминали и о другом: перед ними женщины «снопами валились», и в штатской жизни они только одним и занимались, благо здесь не могли заняться этим.
Вот разгорается ссора. Начинается она на «первом этаже», но тут же с нар соскакивают вниз и жители «второго» и «третьего» этажей: миг — и пошли колошматить друг друга. Потом мирятся.
Кто-то плачет. И все слышно: «О господи!.. Боже милостивый!..» В углу, закрыв глаза, сидит вольноопределяющийся. До войны он учился в Академии художеств на проспекте Андраши. На вопрос, чем он занят, вольноопределяющийся отвечает: «Пишу картину». Так и просиживает с закрытыми глазами дни напролет.
— По местам! — вдруг кричит кто-то и слезает с нар.
Ему хочется попасть поближе к печке, но сейчас как раз часы «пик», и пробиться к ней невозможно. Тогда пленный ложится на пол и пытается проползти между ног. Но и это не удается. Кто-то сжимает ему голову коленями, и он тщетно молит, подняв глаза: «Братец, насквозь промерз!» Ему даже не отвечают. И тогда, лежа на полу между солдатскими ногами, он начинает орать: «По местам!» Потом чешется. Полно вшей. И у него и у других тоже. Наконец он все-таки протискивается к печке, поднимается на ноги, делает шаг вперед, и на алых раскаленных лужах плиты слышится треск: это пленный насыпал вшей на раскаленную печку.
Часов в одиннадцать отворяется дверь. Снег на дворе будто пылает. Солнце расстилает световую дорожку на земляном полу барака.
— Почта! — кричит вооруженный русский конвоир.
По лицу его видно, что он и сам радуется. Подмигивает так, будто он и подстроил эту хитрую штуку: «Вот, мол, какой я молодец!»
— Староста! — Солдат машет рукой.
Новак идет к дверям барака и, чтобы ответить взаимностью добродушному солдату, тоже радостно кричит, да по-русски:
— По местам!
Теперь этот призыв «по местам!» действует молниеносно. Сатурновы кольца вокруг печи будто космическим вихрем сдуло. Люди мчатся к нарам и располагаются в своих апартаментах шириной в две доски.
Тишина. Только железная печь гудит еще громче. Раскаленные лужи ее глаз потускнели от ворвавшихся солнечных лучей. Но лишь на миг, так как хлынувшее в дверь облако пара застилает и солнечное сияние, и пылающий на улице снег, и Новака, который идолом стоит в дверях. Он берет под козырек и принимает от конвоира большую пачку писем. Конвоир говорит что-то. Новак не понимает. Конвоир громко, с расстановкой повторяет, указывая рукой на проволочное заграждение и добродушно подмигивая. Новаку уже все понятно. Конвоир круто поворачивается. Дверь барака затворяется. Солнечную дорожку поглощает земляной пол. Раскаленные глаза железной печки расширяются. Наступает тишина. Только бешено колотятся сердца. Письма из Венгрии. Кому?..
Новак подчеркнуто спокойно подходит к печке, иначе — это он знает — все триста человек разом кинутся к нему.